Шрифт:
На старом городском кладбище заросшие древние могилки с покосившимися оградками и загаженными воронами облупившимися памятниками с мутными изображениями усопших молчали. Они безмолвствовали уже несколько десятков лет и шансов, что в тишине давно забытых покойников что-то изменится, надежды у редких, еще живых родственников и случайных прохожих не оставалось.
К началу сентября огромные, но кривые клены уже создавали непроходимые зеленые перегородки и заграждения. И не только клены — снизу огненная крапива забивала все доступные пространства. Вьющиеся захватчики старались не меньше — заплетали все,
Да и зачем?
Нет такой необходимости у нормальных людей — пробиваться вглубь кладбища через стены плотных спутанных зарослей. А между тем в глубине кладбища уже, и трава не росла. Там, под прикрытием плотной кроны сросшихся тополей и в яркие дни свет не особо проникал, а в ненастье и вороны в подлесок не залетали.
Запустение и уныние брошенных могил.
Дождь моросит.
Тишина.
Влажный ветер всколыхнет воздух и снова все затихает.
И все-таки к одной древней могилке вела свеженькая натоптанная тропка. Через завалы плотного мусора, минуя ленточкой еле угадываемые могилы без памятников и крестов, тропинка безопасно петляла, петляла, петляла и вдруг упиралась в неказистую ржавую оградку.
— Ну, здравствуй, красавица!
Голос прозвучал глухо, хрипло и без свидетелей.
Большой сгорбленный человек в темной, неказистой, в какой-то бесформенной накидке вытер некрасивый рот и закурил папиросу. Кашлянул противно, сплюнул на соседнюю неизвестную могилу, потоптался. Теперь кашлял долго и глубинно, пока не харкнул из легких мокротой.
— Молчишь? — продолжал кашлять человек в капюшоне. — Ну, ну, давай, капризничай.
Мужчина высоко задрал голову вверх — там за кронами деревьев кружился большой водоворот из черных птиц. Осенняя стая была просто огромная.
— Твари! — скривился он и вновь посмотрел на могилу.
Убранство этой могилки отличалось от соседних. Кованые прутки, покрытые патиной, причудливо извивались, соединенные в местах сгибов витиеватыми перемычками. В те времена кузнец постарался от всей души и выковал православный крест — с мастерством и любовью.
После тех скорбных времен миновало, утекло времечко, как сухой песочек из пригоршни. Никто не смог удержать нарастающий поток минут, часов и дней. Даже недели, декады и месяцы мелькали и пролетали, шурша заботами — быстро и незаметно. Годы шли уверенной поступью, и вдруг уже и десятилетиям нет числа.
Могилы на старом кладбище оседали, заваливались кресты и памятники, покосились и даже исчезли оградки, а кое-где совсем ничего не осталось на месте чужого горя, и только пятна или чуть заметные бугорки неявно намекали, что здесь когда-то нашел свой последний приют пожилой мужчина, заболевшая женщина или утонувший ребенок, или иной кто — бабуся ли от старости, парень ли расшибся, теперь неведомо. Давно это было, сегодня уже никто не вспомнит, чей прах растворился в местной глине…
— Ну, хватит! — рявкнул человек в капюшоне. — Скоро я не смогу приходить к тебе и терпеть твои капризы!
— Почему?
Этот вопрос, заданный хрустальным неживым голосом, взметнул еще выше тысячи встревоженных ворон. Стало тихо.
Старый сгорбленный человек горько усмехнулся и ответил:
— Я умираю…
— Это правда? — пропел голос.
— Да.
Призрачный туманный силуэт красивой молодой женщины возник из ниоткуда и, создав задумчивый образ с чистым открытым лицом и ниспадающими волосами, замер, уперев тонкий пальчик в изящный подбородок.
— А ведь это ты убил меня…
Туманные глаза смотрели в упор.
Мужчина хрипло засмеялся, но вдруг стало понятно, что это не смех, а всхлипывания и рыдания.
— Нет! Это не я!
— Ты… Нам ведомо все!
— Нет!
— Да… да… Я помню все…
— Что ты помнишь к шуту? Я любил… я всегда любил тебя… мою Еву…
Мужчина снова всхлипнул.
— Ты и меня убил, — прошелестел детский голосок. — Да, мама?
Голос девочки неожиданно раздался за спиной мужчины. Он нервно развернулся и увидел второе приведение, но теперь перед ним колебалась дымка, однозначно создавая образ милой девочки. Этот образ менялся, преобразуясь в белоснежный отчетливый силуэт, а то и плачущую серую непроглядную тень.
— Да, доченька, — низкий проникновенный голос женщины заставил вздрогнуть крупного, но уже пожилого мужчину.
Мужчина побледнел.
— Это Нина? Нина, это ты?
Призрак девочки приблизился к привидению женщины и ему показалось, что они обнялись.
— Да, — прозвучал в ответ тонкий голосок.
— Я не хотел, — промямлил мужчина. — Мы были молоды и страсти сжигали наши души. Я хотел богатства, легких денег. Я виноват перед вами. А тогда я был глуп. Я скрывался после того дела. Я точил свой нож. Я пил. Я ничего не соображал, что делал. А ты с упреками. Ты под шкуру лезла…
Мужчина заревел, вытирая грязными обветренными кулаками слезы с морщинистого лица.
— Так ты постарел и заболел? — нараспев засмеялась женщина.
Он в очередной раз закашлялся и просипел:
— Я больше не приду к тебе… к вам. Я еле приволок свои ноги… попрощаться. Мне тяжко, шибко тяжко.
— Тебе страшно?
— Да.
— Мы рады, что тебе страшно…
Он сипло кашлянул, но сдержался, боясь сорваться на глубинный легочный приступ, когда комок чего-то мерзкого и живого вдруг поселился в твоей груди, а ты никак не можешь его отхаркнуть, откашляться, избавиться от этой тяжести, мешающей дышать, и видимо запрещающей человеку жить.
Мужчина перестал кашлять.
— Я виноват. Я сжег душу. Я страдал все эти пятьдесят лет!
— Ты раскаялся? — прошептала девочка.
— Да. Я каждый миг своей непутевой жизни только и делал, что каялся и плакал кровавыми слезами.
На его некрасивое лицо капал дождик, смывая горькую соль раскаявшегося убийцы.
— Простите меня, — внезапно вымолвил он хриплую фразу. Эти простые слова он буквально выдавил из своего перекошенного рта. А дальше его прорвало:
— Простите, простите! Я изверг! Я убил самое любимое, что было в моей жизни — моих самых любимых! Вас…