Не все
Шрифт:
Никто никогда не сможет заглянуть в душу к Томасу и понять, что в ней происходит. Он так ценит красоту мира. Когда Томас видит красивую женщину, в его глазах отражается бесконечная гамма чувств, которую трудно описать. Нормальный здоровый мужчина может и не заметить красавицу, будет занят чем-то другим. А Томас видит все обостренно, он не оброс толстой кожей, у него глаза распахнуты и сердце открыто на все прекрасное, происходящее вокруг.
По натуре он человек не пафосный. Очень земной. Может растрогать вас до слез каким-то нюансом или жестом, только ему одному присущим. Он говорит просто, не любит метафор, высокопарных высказываний о вечности, о судьбе
Выпив пару бокалов вина после концерта, он, например, может исполнить романсы. И «Очи черные» споет, и что-нибудь из Фрэнка Синатры — так что просто слезы катятся. И шутки Томаса, и то, как он способен заводить окружающих, неподражаемо. Наверное, из него мог бы получиться замечательный лирический или трагикомический артист.
Понятно, что Томас из-за своего недуга — человек, очень неприспособленный к быту. Он вынужден везде ездить с кем-то — близким другом, братом или матерью. Какие-то элементарные физические действия, которые мы выполняем тысячу раз в день не задумываясь, — сесть на стул, открыть дверь, подняться по лестнице — ему даются с невероятным усилием. Но он никогда не позволяет себе фиксировать внимание окружающих на своих проблемах, наоборот, покоряет всех своим обаянием.
У многих возникает вопрос: а что было бы, если бы этим голосом обладал певец с обычным ростом? Возникало бы тогда это чувство мистики, чуда? Может, не будь этого испытания в его жизни, Томас просто не стал бы певцом, не было бы потребности так фиксироваться на своих вокальных возможностях, проявилось бы что-то другое.
В Томасе, безусловно, заключена невероятная внутренняя сила. Все, что вложила в него природа, сконцентрировано в той невидимой материи, которая именуется талантом. От этого человека идет мощнейшая энергия, и я думаю, что это, наверное, таинство Божье.
Слава — это терпение, талант, труд и жизнь скитальца. Сейчас жизнь Томаса расписана на пять лет вперед по дням и часам, он постепенно приспособился к постоянным перемещениям и даже получает от них наслаждение. Странствуя, везде находит себе друзей, а когда удается некоторое время побыть дома в Германии, в Ольденбурге, преподает вокал каким-то очаровательным юным леди (у него собственная небольшая школа). Как они поют, мне слышать не доводилось (по-моему, на этих уроках большей частью поет для них он, а они, открыв рот, слушают), но они чаще всего недурны собой, смотрят на него абсолютно влюбленными глазами, ходят за ним, как гусыни, очень гордые. И он их всегда представляет: вот, знакомьтесь, такая-то, моя ученица.
Как любую вокальную звезду, Томаса часто окружают поклонники, имеющие к музыке весьма косвенное отношение. За ним, особенно последнее время, перемещается небольшая свита. В основном это люди, обладающие временем и средствами, которым очень хочется искупаться в лучах его славы, сказать при случае: «Я друг Томаса Квастхофа».
Томас всегда рассказывает о своем заболевании абсолютно без горечи, с легкой иронией и в то же самое время с невероятным чувством грусти и нежности по отношению к своей маме, пожилой скромной немке, у которой в глазах можно прочитать всю ее жизнь: что она чувствовала, ожидая ребенка, какое смятение ощутила, поняв, что ее вина в том, что сын родился таким. Томас говорит:
— Вы можете себе представить, что испытывает моя мать все эти сорок пять лет? Как она корит себя за то, что принимала те лекарства, которые, возможно, могла бы и не принимать? Я всегда безумно жалел маму и страдал из-за того, что она страдала. И мне хочется думать, что, когда
С таким баритоном, как у Томаса, конечно, нужно петь и в «Евгении Онегине», и в «Дон Карлосе». Петь — да, спеть он мог бы все, однако Томас по понятным причинам не решается выйти на оперную сцену в ролях Дона Филиппа или Онегина. Я знаю, ему предлагают спеть Риголетто. Он пока сомневается, потому что понимает: ему не придется ничего играть в этой роли.
Он поет оратории и кантаты, реквиемы, очень хочет спеть «Песни об умерших детях» Малера. На его век хватит. Шуберт в исполнении Квастхофа — это что-то необыкновенное, именно там голос попадает в «десятку». Когда он поет Шуберта это боль его души, неизлечимая, которую каждый раз он приоткрывает больше и больше, так что не плакать невозможно. Мне кажется, о таком исполнении Шуберт и мечтал.
Вот он поет — и все затихает. Будто ангел пролетел…
О ЧЕРНОМ СВИТЕРЕ И ЯРКИХ ВСТРЕЧАХ
Великая Габриэль Шанель говорила: «Мода — это то, что выходит из моды». Точно подмечено, правда? Кстати, касается это не только моды на одежду, но всего искусства в целом. Есть феномены-однодневки, а есть вечные ценности, будь то явления в музыке, живописи или моде. Так что трепета при слове «мода» я не испытываю. Думаю, главное — это стиль, великое, непреходящее понятие. Стиль — это ключ к разрешению любой проблемы, страховка от любой ошибки. Стоит его ощутить — и наступает избавление от модных диктатов. Мне кажется, что стильный человек тот, кто не боится быть самим собой, тот, кому с собой комфортно. Только и всего.
Первая женщина, которой хотелось подражать, конечно, была моя мама. В годы моего детства в Армении одевались так же, как и во всем Союзе. То есть кто как мог. У мамы были прекрасный вкус и замечательная портниха. Мама умела носить вещи. Выступая с папой в концертах, мамочка часто позволяла себе «вольность» по тем временам: выходила к роялю с совершенно оголенными плечами и глубоким вырезом на спине. Надо признать, что плечи и руки были точно мраморные, спина — восхитительная, но в целом эти появления считались в 60-е годы более чем смелыми. Помню, попав в Париж в 1970 году, родители на жалкие суточные умудрились привезти всем подарки. Мне был куплен волшебный красный костюм с брюками, расклешенными от колена. Но толстопопая армянская девочка в него не поместилась! Пожалуй, это было первое чувство большого «женского» унижения, которое до сих пор хранит память: ощущение не сходящейся на бедре застежки молнии. Маме же была куплена шубка из искусственного меха: черного в белую крапинку, что-то вроде лошадки, но она с таким шиком носила эту шубу, что все были убеждены: Саакянц позволил себе невиданную роскошь!
Еще помню маму в белом кожаном пальто и белых брюках. Так и вижу ее, стройную, в белом пальто, затянутом по талии поясом с большой металлической пряжкой.
Так сложилось, что мне довелось встречаться, а порой и дружить с многочисленными творцами моды, ставшими уже легендой. Их имена: Ив Сен-Лоран, Ирэн Голицына, Джон Гальяно, Кристиан Лакруа, Слава Зайцев, Валентин Юдашкин. Характерно, что все они, кому подвластно несколькими росчерками карандаша устанавливать или отменять диктат моды, укорачивать или удлинять юбки, изменять силуэты, в общем, баламутить играючи умы модниц, сами остаются всегда постоянны и верны себе, больше обращая внимание на аллюр проходящих мимо женщин, нежели на «упаковку».