Не встретиться, не разминуться
Шрифт:
Дорога была хорошая, односторонняя, ухоженный асфальт, и шофер выжимал за девяносто. Петр Федорович иногда поглядывал в боковое окно. Убегали назад городские новостройки, потом пошли аккуратные дачные домики с мансардами, при них сады и огородики.
Монотонное движение убаюкивало, и возникали разные мысли, вопросы: «Зачем я здесь?.. Выхлопотать Хоруженко инвалидность?.. Похоже, ни документов, ни справок у него… К тому же был потом то ли в плену, то ли в оккупации… А это все еще, как проказа… Ох-хо!.. Прошиби-ка!..»
Когда подъехали к совхозу «Пролетарий», Петр Федорович глянул на спидометр и спросил шофера:
— Сколько до Крутоярова?
— Восемнадцать.
«Как могла рота держать оборону полосой
Въехали в Крутоярово. Рассчитываясь, он опять посмотрел на спидометр. Точно, восемнадцать.
— Да вы не сомневайтесь, на счетчике все точно, — не понял водитель подсчетов Петра Федоровича.
Адрес Хоруженко у него имелся, у Лущака взял. И двинулся Петр Федорович к темному двухэтажному деревянному дому, отштукатуренному и покрашенному в лилово-серый цвет, полусмытый дождями. Грустно смотрели маленькие окна с трухлявыми наличниками. Во дворе рыжий мальчик лет пяти в штанишках на перекрещенных помочах, зажав двумя руками молоток, пытался вбить гвоздь в толстую кругляшку. Узнав у него нужную квартиру, Петр Федорович поднялся по взвизгивавшей деревянной лестнице, постучал в дверь с грубо синей краской намалеванной цифрой «3». Отворила старая женщина, невысокая, круглолицая, в длинной черной юбке, обвязанной грязным вафельным полотенцем.
— Вам кого? — она ладонью убрала со щеки свалившуюся седую прядь.
— Здесь живут Хоруженко? — спросил Петр Федорович.
— Входите…
Это была и кухня и комната одновременно: шкаф, пролежанный диван, топилась плита с чугунными, плохо подогнанными комфорками, в щелях меж ними светилось пламя. Пахло чесноком и распаренным укропом. На столе, крытом клеенкой со стертыми узорами, стояли трехлитровые банки с огурцами. Высокий сильный мужчина лет сорока в измятой майке, в заношенных солдатских бриджах, заправленных в толстые носки, заливал из эмалированной кастрюли в банки кипяток, пар окутывал лицо.
— Мне нужен Иван Мефодиевич, — сказал Петр Федорович.
Старуха повернулась к мужчине. Тот не поднял головы, сосредоточенно сцеживал рассол через марлю, и лишь заполнив банку и накрыв крышкой, тернул ладони о штаны и шагнул к Петру Федоровичу, спросил угрюмо:
— По какому делу?
— Хотел кое-что уточнить… Помочь… — сесть Петру Федоровичу не предложили, и он продолжал стоять у двери.
— Из собеса, что ли? Или из горсовета? — ухмыльнулся мужчина. — Дак поздновато проснулись. Помер отец. Неделю, как схоронили. Долго, однако, он вас ждал. Все вы… — он полез в карман, вытащил двумя широкими пальцами сигарету без фильтра, спиной к Петру Федоровичу присел на корточки у плиты, откинул дверцу, щепочкой подгреб на край уголек и, почти сунув лицо в красный жар, стал прикуривать. Делал все долго, медленно, а поднявшись, пыхнул дымом и сказал: — Сорок лет он вас ждал. А вы завсегда с красивыми словами только к могилам и поспеваете… Так что, дорогой товарищ, не знаю, кто вы и откуда, да и знать не хочу, несите свои красивые слова обратно. В свои письменные столы. Может, кому еще сгодятся, а нам ни к чему… Давай, мать, заниматься делом, — обратился он к женщине, за все время не раскрывшей рта.
— Я не из горсовета и не из собеса… Считайте, частное лицо, — обескураженно сказал Петр Федорович. Он понимал, что соболезновать сейчас глупо. Но что-то надо было сказать, предложить. — Воевал я там, где и ваш отец… Может, хоть чем-то смогу помочь… вам, — он посмотрел на женщину, угадав, что это и есть вдова Хоруженко, не очень соображая, чем именно сможет помочь.
— А что, Сёма, ежели какую льготу определят мне? — робко обратилась она к сыну.
— Не нужно нам подачек, мать. Не суйся в это дело, — грубо оборвал Семен. — Не помрешь с голоду, прокормим.
— Что ж, извините, —
— Провожу вас, — вышла следом женщина. — Тут осторожно, одна ступенька выбилась.
Они спустились во двор.
— Он гордый, — сказала она о сыне. — Вы его не слушайте… Может, какую пенсию мне за Ивана и выторгуете… И жилье у меня… сами видели…
— Да-да… До свидания… — Петр Федорович угнетенно заторопился к калитке и, как бы прозревая, тоскливо осознал: пока не будет доказано существование 1-го СБОНа, ничего вдова Хоруженко не получит…
В горком он решил больше не идти — бесполезно. С чем идти? Слова эмоции?..
Назавтра он съехал из гостиницы до двенадцати, до расчетного часа, чтоб не платить за лишние полсуток, и рейсовым автобусом отбыл в аэропорт…
33
— Дед, плохо ведешь себя, — Алеша переписывал набело график своих дежурств на следующий месяц. — Посмотри, на кого похож!
— Что, похудел? — спросил Петр Федорович.
— Осунулся…
— Ты сегодня в ночь?
— Да, — положив листок на сервант, Алеша стал упаковывать бутерброды в целлофановые мешочки.
— Отсыпаться сюда придешь?
— Наверное… Завтра надо сходить за харчем в салон. Оставь свой пропуск, я и твое выкуплю… Ладно, я пошел…
Оставшись один, Петр Федорович походил по квартире, зажигая и гася свет, в ванной долго разглядывал в зеркале свое лицо, выдавил угорь на щеке. Потом, вернувшись в комнату, порылся в газетах, нашел статью, которую пропустил. Но читать не хотелось. Томила какая-то пустота, где не бывает эха. Постоял перед портретом жены, мистически подозревая, что она видит его…
Происшедшее за последние месяцы уже не выглядело невероятным. О подобном, возникавшем из прошлого и цеплявшемся за сегодняшнюю жизнь, случалось, читал он в газетах, относился к этим вывертам судеб, как к выдумке, понимая, что все же — не выдумка. И каждый раз заключал прочтение снисходительно: «Надо же!» — И вот подобное приключилось с ним. Что делать дальше?..
Многоопытный адвокат, он не раз с некоей долей профессионального цинизма и равнодушного превосходства сочинял послания в различные инстанции по просьбам своих клиентов. Они искали справедливости, правды, полагая, что их дело и есть исключительнейшее, не случавшееся доселе ни с кем. Теперь Петр Федорович ощутил, что и сам превратился вдруг в обычного маленького человека, в одного из тех, которые всем надоели, как тот Хоруженко, а надоев, начинали вызывать сперва раздражение, неприязнь, а затем недоверие и презрение, какое возникает ко всем неудачникам, от них старались скорее отделаться, отписаться, переправляли на этаж выше или ниже. Петр Федорович знал, что таким просителям свойственно обращаться сразу на самые верха, они наивно убеждены, что только там смогут их понять и оценить всю, на их взгляд, сложность дела и сразу мудро и справедливо решить его. Но это знание, как ни странно, сейчас уже не способно было его удержать. Он почувствовал, что поступит именно так. Даже не удивило, как произошла перестановка: умерший Хоруженко как бы воскресал в нем, в Силакове. И Петр Федорович не сопротивлялся. Знал, что завтра утром, когда Алеша вернется и уляжется спать, он сядет писать письмо. Скорее всего в ЦК. В голове уже складывались главные, как он считал, мысли: «…В людском представлении о прошлом не должно быть ни лжи, ни провалов. Иначе для последующих поколений исчезнет точная оценка добра и зла. Можем ли мы лишить своих внуков и правнуков этой генетической способности? Ведь случись потом, что чью-то конкретную жизнь или судьбу целого поколения подавит несправедливость, грядущие люди, не зная, что так уже было, воспримут ее как естественный порядок вещей…» Такой преамбулой Петр Федорович предполагал начать.