Не введи во искушение
Шрифт:
На сходе станичный атаман полк построил, с коня не слезая, речь сказал. Поблагодарил за службу, напомнил, что ежели час настанет, каждый казак в сотне место своё занять должен.
Захар Миронович к куму Сергею Минаевичу зашёл, Стёпку увидел, спросил:
— Не воротятся ль, чтоб хлебец наш сызнова выгрести?
Ус, атаман хуторской, усмехнулся:
— Эти, Захар Миронович, точно не воротятся. Скоро мы всем большевичкам укажем от ворот поворот. Я вчерась был на полковом строю: вёшенцы в грязь не ударили. Да и черкесня готова против краснопузых
Приняв решение бежать, генерал Краснов целые сутки отсиживался в Царицыне. Здесь ему изготовили фальшивые документы, и они с женой в забитом пассажирами поезде двинулись в путь на Тихорецкую.
В начале пути в вагон явился патруль. Матрос проверил документы переодетого к гражданское платье Краснова, не стал смотреть паспорт жены и ушёл.
О дальнейшем Краснов вспоминал так:
«Был смотр вещей. У меня в чемодане лежало военное платье, погоны, послужной список, дневники. Но красногвардейцам надоела проверка, пассажиров было много, начальник станции ворчал, что поезд слишком задерживают, и до нашего вагона осмотр не дошёл.
Поздно ночью мы тронулись.
На другое утро мы переехали границу Войска Донского. Станция Котельниково. Я спокойно выхожу из вагона. Спасён... Свои!
На дверях дамской комнаты большой плакат: «Канцелярия Котельниковского Совета солдатских, рабочих, крестьянских и казачьих депутатов».
И тут уже была Советская власть.
Поспешно иду в вагон.
Три казака и солдат останавливают меня у самого вагона.
— Товарищ, вы кто такие будете? — спрашивают они меня.
— А вам какое дело? — кидаю я и сажусь в вагон.
На счастье, поезд трогается.
В 5 часов дня в Великокняжеской. Здесь ещё держится атаманская власть. Мои дорогие члены Донского Комитета Ажогин, Карташев в штабе дивизии. Но уже всё кончено. Все казаки штаба разошлись. Офицеры сами чистят лошадей. Дивизии давно нет. Завтра или послезавтра здесь будет признана советская власть. О Каледине ничего не знают. Бои идут под Новочеркасском, но, кажется, Новочеркасск ещё не занят большевиками.
Всё-таки надо ехать туда. Коннозаводчик Михалюков даёт мне лошадей, и 30 января под проливным дождём мы едем в открытом шарабане.
Два дня я ехал по родной донской степи. Менял лошадей, обедал и ночевал на зимовниках у коннозаводчиков. Тишина и безмолвие кругом. Поют жаворонки, солнце пригревает, голубое марево играет на горизонте.
На зимовнике Бонифатия Яковлевича Королькова комитет из двух казаков, двух солдат и двух германских военнопленных. Он взял опеку над имением, чтобы «народное хозяйство» не расхищалось. Узнали о моём приезде, пришли ко мне.
— Вы что за человек? — хмуро и сердито спрашивает казак, и вдруг лицо его расплывается в широкой улыбке, — а вы не генерал Краснов будете?
— Если знаете, так чего же спрашиваете? — говорю я.
— А я у вас в дивизии в конно-сапёрной команде служил. Помните, Акимцев, казак, — радостно говорит «член комитета». — Вам лошадей? Сейчас подам.
Едва отъехали от зимовников Королькова, как навстречу показалась бричка. Казак коней остановил, закричал радостно:
— Ваше превосходительство, господин генерал! Боже мой, думал ли, гадал!
Краснов узнал хорунжего Алексея Любимова.
— Какими судьбами вы здесь, хорунжий?
— Вот уже с полмесяца, как полк по куреням разъехался. А вы, ваше превосходительство, куда направляетесь?
— В Новочеркасск, буду там приюта искать.
— Какой Новочеркасск — к нам, в Константиновку поворачивайте. Там вам и Лидии Фёдоровне рады будут. А советской власти у нас нет...
В Константиновской, в доме хорунжего Любимова нашлось место, где мог отсидеться генерал Пётр Николаевич Краснов. Здесь он сделал первые наброски к будущему трёхтомному роману «От двуглавого орла к красному знамени», которому суждено будет появиться в эмиграции.
Иван Шандыба доехал эшелоном до станции Миллерово с казаками 2-го Донского полка. Вокруг ещё лежал снег, поезд плёлся медленно, подолгу стоял. В открытую дверную щель виднелись редкие станционные огни.
В Миллерово эшелон стал под разгрузку. По сходням выводили застоявшихся лошадей, с платформ снимали орудия.
В Вёшенскую собралась группа человек пятьдесят при двух орудиях. Шандыба попросился в товарищи.
До самой станицы ехал на зарядном ящике, а уж от Вёшек к хутору было рукой подать. Закинул Иван походный мешок за плечо, саблю поправил и пошёл знакомой дорогой.
У ворот родного куреня остановился, постоял. На глаза слеза навернулась. Вытер и вошёл во двор.
Первым увидел брата Мишку. Обнялись. Тут и отец с матерью выбежали, давай сына целовать да плакать.
В хате, когда фуражку снял, увидели шрам, ахнули. Мать руками всплеснула, сказала со слезами:
— Вот, Ванька, говорила: не сносить тебе головы.
Захар Миронович оборвал:
— Хватит причитать, старая. Тот не казак, что пули не пробовал. До свадьбы заживёт.
Услышав о приезде Ивана, пришли Сергей Минаевич со Стёпкой, распечатали белоголовую. Первую чарку выпили за его возвращение, вторую за казаков, с войны не вернувшихся.
В разговорах перебрали хуторские и станичные новости. Поругали новую власть. Степан Ус сказал:
— Ничего, скоро свою, донскую власть установим...
Разошлись поздно. Мать постелила сыну под божницей. Лёг Иван и как провалился — отвык от перины.
Ночью сон увидел, будто сестра милосердия рану перевязывает. Застонал, пробудился.
Мать при каганце ставила тесто. Увидела, что сын не спит, промолвила ласково:
— Спи, Ванюша, отдыхай.
Давно такого не слышал Иван. Так могла говорить только мать.