Не взывай к справедливости Господа
Шрифт:
Так, не зажигая огня, они и уснули, обнявшись, как близкие люди.
А там, куда закатывалось солнце, гремела и рвала в жестокой ярости воздух, железо и землю война Отечественная, самая праведная и самая страшная.
На Москву катился, подминая всё под себя, перевертень фашистской свастики – чудище о четырёх ногах обутых в кованые солдатские сапоги из продубленной бычьей кожи. И не было этому перевертню удержу. Быстрота, с которой напирали фашисты, была ошеломляющей, порождая в тылу панику и всяческие разговоры.
Страна оделась в траур. Не было дня, чтобы, то в одном, то в другом конце села, не голосили бабы, получая похоронки – последний привет с фронта…
Павлина Сергеевна,
Только кому-кому, а молодой девушке, учительнице, недавно освоившей село, бояться суровой почтальонши не было никакого резона. Прислать ей весточку с фронта мог только живой Павлуша. Мёртвые не пишут. Не до того им. Вон сколько их с набитыми землёй распахнутыми в крике ртами лежат в раскидку на чёрном мраморе русского поля, считая широко раскрытыми глазами в дымном небе отяжелевшее от свежего мяса вороньё.
Получить похоронку Павлина Сергеевна, ну, никак не могла! Не мать ведь и не сестра! А то, что она была дороже всех советскому солдату Павлу Петровичу Ковалёву, штабные писари догадаться не могли, и за это на них нет никакой вины. Поэтому жила Павлина Сергеевна, постоялица тётки Марьи в полном неведенье о судьбе своего Павлуши. Ни одной весточки, ни одного словца, ни одной строчки с того берега, где кончаются все надежды.
Но, несмотря ни на что, государственная машина работала исправно. Каждое утро по радио читались боевые сводки за прошедшие сутки и отчёты трудовых коллективов о принятии сверхплановых обязательств и безвозмездных взносов в копилку оборонного фонда. Люди отдавали последние силы и скудные сбережения государству, лишь бы это помогло фронту.
Уборочная компания в этом году, даже при почти полном отсутствии мужских рук, прошла на несколько дней раньше обычного.
В школе начались занятия.
Как говорится, – война войной, а жить надо!
Немец уже вплотную подступал к Москве, да и Воронеж становился прифронтовым городом.
Началась мобилизация на трудовой фронт – рытьё окопов и противотанковых рвов по периметру предполагаемого фронта врага. Готовились к худшему.
Первый урок, который с таким нетерпением и страхом ждала молодая учительница Павлина Сергеевна, прошёл до обидного буднично и скомкано. Не получилось урока, как мечталось. Дети, первоклашки, одетые кое-как, с пугливыми лицами, ни в какую не желали сосредоточиться на словах своей учительницы.
Рождение сынов и дочерей, слава Богу, в то время ещё не научились ограничивать. Поэтому класс Павлины Сергеевны был большой, целых тридцать пять маленьких человечков со своими, как теперь говорят, индивидуальностями, каждый по-своему ждал от первой в жизни учительницы чего-то важного и необычного, досель неслыханного, а не нудных повторов каких-то букв и цифр. Ребята никак не хотели входить, нет, не в океан знаний, а в маленький, журчащий ручеёчек; не то чтобы выкрикнуть букву алфавита или досчитать хотя бы до десяти, они с трудом, и то в конце учебного дня смогли запомнить и правильно выговорить имя и отчество своей учительницы.
Расстроенная и подавленная Павлина Сергеевна пришла домой и стала горько жаловаться на своё, как ей казалось, неумение вести уроки.
– Какие уроки, голубь мой? Немец вон почти на задах, на самых огородах стоит, а ты, девка, – уроки! Мужики головы кладут, а мы, бабы, одни нужду мыкать остались. А твои ребятёнки, даст Бог, подрастут, выпростаются из коротких штанишек, и не то что твоё имя правильно выговаривать будут, а и другие слова, которые похлеще. А ты им всё про маму да,
Так и пошли, закрутились гайкой по резьбе бесконечные дни полные тревоги и ожидания чего-то совсем невыносимого, всё плотнее стягивая жизнь Павлины Сергеевны с жизнью всей страны.
В один из дней, ближе к первым морозцам, всю сельскую интеллигенцию района собрали в здании райвоенкомата и объявили, что посильную помощь фронту они могли оказать только безвозмездным трудом на загородительных работах.
Надо, во что бы то ни стало, остановить коварного врага.
С лопатой и ломом, небось, все знают, как обращаться. Пока мороз не прихватил землю, будем рыть окопы для наших красноармейцев, а для ползучего гада возведём такие рвы, что ни один немецкий танк не переступит нашу священную черту. Поняли? С завтрашнего дня вы будете по законам военного времени мобилизованы на трудовой фронт в свободное от основной работы время. Доставку к месту земляных работ осуществим механизированным или тягловым способом. Вопросы есть? Нет вопросов? Разойдись!
Хоть и привыкла с детства в шахтёрском посёлке к разным хозяйственным работам молодая учительница, но копать рвы и котлованы в зачерствевшей к зиме почве было невмочь. А куда денешься?
Обязаловка и чувство своей причастности к защите Отечества помогали ей не выпускать лопату из рук.
Земля тяжёлая, глинистая, неподъёмная. К вечеру шатало и валило с ног. Руки как плети становились. Пота смешанного со слезой не утрёшь, а назавтра снова, после занятий в школе, на телеге вместе с бабами и – на «передний край», чтобы нашим защитникам оборону держать. Им, солдатикам родимым, и того горше под пулями прогибаться. А может, какая и в сердце впилась, ужалила, освободила от позора свою землю захватчикам оставлять. Где-то и Павлуша её там, не дай Бог, лежит родненький, распластав руки. Родину многострадальную своим телом закрывает. Ни одной весточки не пришло. Ни словца приветного…
Остановится молодая работница трудового фронта, положит руки на черенок лопаты и вдаль заглядится. А тут, бабы шикают, мол, чего размечталась? Работать давай!
Однажды закружило, завертело её, поплыла-поехала земля под ногами, и очнулась она только в телеге – телогрейка под головой и высокое небо над головой.
Скрипит тележная ось противно и нудно. А тошнота в горле лягушонком торкается, да холод под сердцем застуженным.
В районной больнице старый доктор, оставленный мобилизационной комиссией по возрасту – надо и в тылу кому-то людей выхаживать, только качал головой и цокал языком: «Эх, девка, девка, как же тебя угораздило в это время затяжелеть? И не замужем ещё? А жених на фронте? Ну, ничего, дело наживное! Крепись, дочка, может это и к лучшему. Война вон сколько народа пожирает! Кому-то надо потери восполнять. Ты не плачь, не сокрушайся, может быть, мы что-нибудь и сделаем. Глядишь, и сохраним твоего ребёночка. Это от непосильной работы у тебя нутро разошлось. Ты потерпи, потерпи!»
Боли и отчаянью молодой учительницы начальных классов сельской школы не было границ. Что делать? Куда прислониться? С тех краёв, где дом родительский, люди бегут. Говорят – немец жмёт, бомбы щвыряет. Почта туда давно уже ходить перестала – не пожалуешься, и прощенья у родителей не выспросишь. Одна на белом свете, как соринка в глазу…
Доктор ничего сделать не мог, и лежала она так, пустая и горькая, в слезах и мокроте на узкой железной кровати в уголочке больничной палаты, зажмурившись от пугающего мира.