Небесное пламя (Божественное пламя)
Шрифт:
В Афинах наконец обсудили условия мирного договора. Антипатра и Пармениона, посланных туда представлять Филиппа, поразили затейливые обычаи юга. Единственным вопросом, выносившимся в Македонии на голосование, был смертный приговор; все остальное единолично решал царь.
К тому времени, когда Афины согласились с условиями мирного договора (Эсхин особенно упорно настаивал на этом) и посольство отправилось в обратный путь, чтобы заключить договор, царь Филипп успел покорить фракийскую крепость царя Керсоблепта [45] и принял капитуляцию на том условии, что сын фракийца останется
45
Керсоблепт – царь фракийского племени одрисов.
Между тем из укреплений над Фермопилами явился в поисках пропитания, золота и удачи изгнанный грабитель храмов – Фокион. Филипп тотчас же вошел с ним в секретные сношения. Новость о том, что Македония протянула руку к Великим воротам, подействовала бы на Афины подобно землетрясению – им куда легче было выносить грехи Фокиона (и даже пользоваться ими при случае), чем это. Поэтому переговоры следовало тщательно скрывать до тех пор, пока мир не будет подписан и скреплен священными нерушимыми клятвами.
Филипп был обаятелен и любезен со вторым посольством. Эсхина он ценил в особенности, как человека не купленного, но изменившего в своем сердце. Актер с радостью принял заверения царя – бывшие, впрочем, на тот момент искренними, – что тот не причинит вреда Афинам и не слишком жестоко обойдется с фокейцами. Афины нуждались в Фокиде: как для того, чтобы удерживать Фермопилы, так и для противостояния заклятому врагу – Фивам.
Послов приняли с редким гостеприимством и оделили богатыми подношениями. Дары приняли все, кроме Демосфена. На этот раз он говорил первым, но все его товарищи сошлись на том, что ему недоставало обычного воодушевления. Ссоры и интриги сопровождали посольство на протяжении всей дороги из Афин.
Подозрения Демосфена относительно Филократа переросли в уверенность; он горел нетерпением убедить в этом остальных, изобличив попутно и Эсхина: доказав предательство одного, бросить тень на другого.
Погруженный в мрачные размышления, Демосфен вошел в обеденный зал, где гостей развлекали игрой на лире юный Александр и еще один мальчик. Пара холодных серых глаз уставилась на него поверх лиры. Демосфен быстро отвернулся и поймал насмешливую улыбку Эсхина.
Клятвы были произнесены; послы отбыли домой. Филипп провожал послов на юг до самой Фессалии, не обмолвившись, однако, что ему это по пути. Расставшись с гостями, царь повернул к Фермопилам и получил от Фокиона укрепления в обмен на охранную грамоту. Изгнанники удалились, полные благодарности. Потом они рассеялись по стране, чтобы стать наемниками в нескончаемых войнах между греческими городами, и умирали там и тут, пораженные мстительным Аполлоном.
Афины охватила паника. Там ожидали, что Филипп обрушится на город, подобно Ксерксу. Гарнизон на стенах был усилен, беглецы со всей Аттики наводнили город. Но Филипп только прислал сказать, что он намерен уладить скандал с Дельфами, так долго позоривший Элладу, и пригласил афинян присоединиться к нему в качестве союзников.
Демосфен произнес яростную речь о вероломстве тиранов. Филипп, говорил он, хочет, чтобы цвет нашего юношества достался ему в заложники. Войско не послали. Филипп испытал чистосердечное недоумение; отказ задел и уязвил его. Он проявил милосердие, когда никто на это не надеялся, и не получил никакой благодарности. Предоставив Афины самим себе, царь с головой ушел в фокейскую войну. Священный Союз – города, которые вместе с фокейцами должны были охранять Треножник, святилище Аполлона в Дельфах, – дал Филиппу свое благословение.
Во Фракии заключили мир, все свои силы Филипп мог обрушить на Фокиду. Одна за другой фокейские крепости сдались или пали; вскоре все было кончено, и Священный Союз собрался, чтобы решить судьбу фокейцев – проклятого народа, своими богохульственными грабежами губившего страну. Большинство предлагало запытать пленных до смерти, сбросить их с вершин Фирид или, по крайней мере, распродать как рабов. Но Филипп, уже уставший от жестокостей войны и предвидевший к тому же новые нескончаемые войны за владение опустевшими землями, настаивал на том, чтобы к нечестивцам проявили милосердие. В конце концов было решено позволить фокейцам жить в собственной стране, но небольшими деревнями, которые им запретили укреплять. Запрещалось также отстраивать стены городов, а в храм Аполлона полагалось вносить ежегодные подати. Демосфен произнес яростную речь в осуждение этих зверств.
Священный Союз захотел выразить признательность Филиппу, избавившему от нечестивцев величайшую святыню Греции, и предложил Македонии два места в Совете, как раз отнятые у фокейцев. Царь уже вернулся в Пеллу, когда за ним выслали двух вестников с приглашением возглавить Совет на следующих Пифийских играх.
После аудиенции Филипп стоял в одиночестве у окна, смакуя триумф. Великий день был только началом, и впереди лежал долгий трудный путь. Наконец-то его признали эллином.
С тех пор как Филипп стал мужчиной, Эллада была его возлюбленной. Ее ненависть обжигала, словно удар хлыста. Эллада забыла былое величие, опустилась; но не хватало ей лишь одного – сильного вождя, и в глубине души Филипп знал свое предназначение.
Его любовь родилась в горечи, в те дни, когда из гор и лесов Македонии он был взят чужими людьми в ужасные низины Фив, взят как живой символ поражения. Хотя хозяева-тюремщики обходились вежливо со своим заложником, многие фиванцы вели себя по-другому; его оторвали от друзей и семьи, от желанных девушек и той женщины, которая первой обучала его науке любви. В Фивах свободные женщины были для него недоступны, за ним постоянно следили; если Филипп шел в публичный дом, ему не хватало денег на ту проститутку, которая не вызывала бы в нем отвращения.
Единственное утешение он находил в палестре. Здесь никто не мог смотреть на Филиппа свысока; он закрепил за собой репутацию атлета искусного и несокрушимого духом. Палестра приняла его, дав понять, что здесь по-прежнему ценятся истинные достоинства. С новыми друзьями явилась возможность посещать философов и учителей риторики, а вскоре и случай изучать искусство войны у сведущих наставников. Филипп скучал по дому и вернулся туда с радостью, но уже не варваром, а посвященным, узнавшим таинство Эллады.
Афины были алтарем Эллады, едва ли не ею самою. Все, чего Филипп хотел для города, – это возрождения былой славы; нынешние вожди Афин в глазах Филиппа уподобились фокейцам, богохульникам, завладевшим священным храмом Дельф. В глубине души он смутно осознавал, что для афинян слава неотделима от свободы, но сейчас напоминал любовника, который полагает, что любую, даже основную черту характера возлюбленной можно легко изменить, как только они поженятся.
Всеми доступными ему средствами, часто идя окольными путями, часто разжигая вражду, пытался Филипп открыть себе двери Эллады. Он разбил бы эту дверь вдребезги, прежде чем расстаться с надеждой обладать Грецией, но он страстно желал, чтобы ему открыли добровольно. Сейчас в руках у Филиппа был изящный свиток, присланный из Дельф; ключ если не от внутренних комнат, то, по крайней мере, от ворот.