Небесное пламя (Божественное пламя)
Шрифт:
Кассандр напрасно убеждал отца, что вовсе не желает изучать философию, что у всех философов мозги набекрень, что он мечтает стать простым солдатом. Он не осмелился признаться, что Александр с друзьями его невзлюбили: подобное признание стоило бы хорошей порки. Антипатр ценил собственную карьеру и честолюбиво пекся о будущности сына; ему не могло прийти в голову, что тот дерзнет рассориться с наследником. Выслушав излияния Кассандра, Антипатр уставился на него свирепыми голубыми глазками, смотревшими точно из-под таких же рыжих кустистых бровей, как у сына, и сказал:
– Веди себя там прилично. И будь внимателен к Александру.
– Он всего лишь мальчишка, – буркнул Кассандр.
– Не строй из себя дурака. Четыре или пять лет разницы между вами – это много сейчас и ничто через годы, когда вы оба станете мужчинами. Отнесись с вниманием к моим словам. У этого мальчика ум отца, и если он не окажется таким же ловким на язык, как его мать, то я – эфиоп. Не спорь с ним – за это платят софисту. Тебя я посылаю для того, чтобы ты набирался ума, а не наживал себе врагов.
Поэтому Кассандр отправился в Миезу, где чувствовал себя одиноким, презираемым, усталым и отчаянно тосковал по дому. Александр держался с ним вежливо, потому что Филипп назвал подобное обращение искусством царей и потому что ему приходилось думать о вещах гораздо более серьезных.
Философ, как оказалось, не просто был готов отвечать на вопросы, но даже жаждал этого. В отличие от Тиманта он начинал с частностей и лишь впоследствии показывал ценность системы. Однако объяснение, когда оно наконец являлось, выглядело исчерпывающим. Александр имел дело с человеком, который всегда увязывал все концы и ненавидел двусмысленность.
Миеза смотрела на восток; по утрам высокие комнаты, украшенные уже поблекшими фресками, заливало солнце; после полудня там воцарялась прохлада.
Когда нужно было писать, рисовать или изучать образцы, мальчики работали в доме; беседовали и слушали философа в саду. Они рассуждали об этике и политике, о природе наслаждения и справедливости, о душе, доблести, дружбе и любви. Они проникали в суть вещей. Все имеет свою причину; любая вещь должна сводиться к какому-либо основанию, всякой науке следует быть наглядной.
Классная комната вскоре заполнилась образцами: высушенные цветы и растения, саженцы в горшках, птичьи яйца и зародыши птенцов, которые хранились в чистом меду, отвары из целебных трав. Хорошо вымуштрованный раб Аристотеля работал здесь целыми днями. Ночью ученики наблюдали за небом. Звезды, пятый элемент, отсутствующий на земле, были тем божественным пределом, которого только и мог достичь человеческий глаз. Мальчики отмечали направление ветров, форму и вид облаков, дни, когда выпадал туман, – и так учились предсказывать штормы. Юные философы отражали свет от полированной бронзы и измеряли угол преломления.
Для Гефестиона началась новая жизнь. Все признавали его место в жизни Александра. С этим соглашался даже философ.
В школе часто рассуждали о дружбе. Ученики Аристотеля узнали, что это одна из тех немногих вещей, которые прекрасны сами по себе и наиболее всего необходимы человеку, желающему вести достойную жизнь. Друзьям нет нужды прибегать к правосудию, ибо между ними не может быть зла или недоразумений. Аристотель описал степени дружбы, от эгоистичной до чистейшей, когда добра желают другу ради него самого. Дружба совершенна, если доблестные мужи любят доброе друг в друге, ибо доблесть дарует большее упоение, чем сама красота, и не подвластна времени.
Аристотель говорил о ценности дружбы, обходя зыбучие пески Эроса. Кое-кто из юношей не соглашался с этим. Гефестион не сразу находил точные слова для своих мыслей, и часто другие успевали опередить его. Он предпочитал молчать, нежели выставлять себя на посмешище. Кассандр мог обратить это против Александра.
Гефестион быстро превращался в собственника. Этому способствовало многое: его природа, цельность его любви, глубинное осознание им этого чувства, утверждение философа, что каждому человеку сужден только один истинный друг; питаемая его неиспорченной душой убежденность в том, что привязанность Александра сродни его собственной; наконец, признаваемое всеми положение вещей. Аристотель всегда исходил из предложенных ему фактов. Он тотчас же распознал уже устоявшуюся привязанность, подлинную страсть, а не распущенность или самообольщение. С ней следовало не бороться, а разумно сформировать и направить во благо. (Если бы только какой-нибудь мудрец сделал это для отца мальчика!..) В дальнейшем, рассуждая о дружбе, философ бросал снисходительный взгляд на двух красивых отроков, неизменно сидящих рядом. В редкие минуты уединения в Пелле Гефестион всегда неотрывно смотрел на Александра; теперь, взглянув на их дружбу глазами Аристотеля, он увидел – так же ясно, как в зеркале, – что они составляют прекрасную пару.
Гефестион гордился в Александре всем, начиная с его царственности, поскольку Александра и невозможно было представить вне ее. Утрать он престол, Гефестион последовал бы за другом в изгнание, тюрьму или на смерть; зная это, он не только гордился Александром, но и уважал себя. Он никогда не ревновал Александра, поскольку никогда в нем не сомневался, но он ревниво относился к своему положению, и ему нравилось, что оно признавалось остальными.
Кассандр, по крайней мере, сознавал это очень хорошо. Гефестион, все замечавший, понимал, что Кассандр не испытывает влечения ни к одному из них, но ненавидит их близость, искренность, красоту. Он ненавидел Александра, потому что солдаты Антипатра уважали царевича больше, чем сына Антипатра; потому что своего пояса Александр добился в двенадцать лет, потому что Букефал склонялся перед ним. Гефестиона он ненавидел за бескорыстие его любви. Все это Гефестион прекрасно понимал. Самолюбивый Кассандр убеждал себя, будто ненавидит Александра только за пороки и недостатки. Гефестион давал ему понять, что это не так.
Больше всего Кассандр ненавидел уроки искусства управлять государством, какие Аристотель давал лично Александру. Гефестион ловко использовал зависть Кассандра всякий раз, когда ему нужно было ободрить друга, скучающего на этих занятиях.
– А я-то думал, они будут самыми лучшими. Аристотель знает Ионию, и Афины, и Халкидику, даже немного Персию. Я хочу знать, что там за люди, каковы их обычаи, как у них принято поступать. Чего хочет он, так это натаскать меня, заготовить ответы на все случаи жизни. Что я сделаю, если произойдет это или вот то? Буду думать об этом, когда это произойдет, сказал я, события совершаются людьми, нужно знать людей. Он счел меня упрямым.
– Царь мог бы позволить тебе отказаться от этих уроков?
– Нет. Я имею на них право. Я вижу, в чем ошибка; Аристотель думает, что это наука неточная, но все же наука. Пусти барана к овце, и каждый раз получишь ягненка, даже если ягнята не будут в точности походить друг на друга. Нагрей снег, и он растает. Вот наука. Доказательства должны повторяться. А теперь, скажем, война; даже если и удастся повторить все условия – что невозможно, – нельзя повторить эффект неожиданности. Или погоду. Или настроение людей. И армии, и города создают люди. Быть царем… быть царем – это как музыка.