Небесные верблюжата. Избранное

Гуро Елена Генриховна

Сверху льются лазоревые стеклушки и зеленое серебро. Лучатся спелые соломинки у ступеней.

Прозвенела стеклянная дверь балкона.

Рамы стекольные и жердочки просветлели. Все это не сегодня — а завтра… Погоди!..

Сон вегетарианца

Это был сон.

Было утро. Тонкие четкие веточки виснули с берез, точно нежные вещицы. Точно их создали осторожно и с любовью. Тонкая сеть над землей серебрилась перламутром.

На балконе сухонький старичок в детских воротничках читал внимательно книгу. Совсем тихо и долго, так что плед у него свалился с плеч на колени. Тихий, внимательный, осенний. Прозрачная рябь на него набегала — и убегала. Точно излучался: не то смеялся, не то струился.

Какой-то серебряный комочек прикатился, ласкаясь к его ногам, мигая серебряными ресничками.

Вкруг сухонького старичка зеленели, смеялись нежные мшинки. Гладкие тянулись светлые половицы, на них насорились сосновые

иглы. От чайного стакана желтый зайчик сидел на стене; прыгал, смеялся и упал в лучинную корзинку у стены. Стал розовым.

Взглянули кроткие голубые глазки. Светлые стружки кто-то строгал, они свернулись на досках кудрявым руном.

Надо всем осеннее небо стояло недвижным, доверчивым озером, бледное до блаженной пустоты, — нежно сияло. В нем легко и безгрешно плыла земля, — и не было берегов…

Грезили создавшие. Радовались создания.

Домашние

Приходили на большой дом недели дождя. Могучий ливень скатывался на крышу. Огромные елки разговаривали, но за шумом сплошной воды их не было слышно. В чуланном окошке стекло сияло подводным изумрудом. Длинное, как вязаный чулок, тянулось послеобеда.

Вышли из стен Заветные, засели совещаться в чуланчик, рядом с буфетной. По длинному коридору кто-то похаживал, точно крупные капли падали. За обоями коридора жил совсем серый, запачканный паутиной, стенной мужик Терентий, ростом с кошачью лапку, тарантил и плел кружево из сенинок.

Из голых досок чулана, из темных сучков подсматривали глазки. Все Домашние вылезли из стен и строили ушки. Под шумом ливня им было уютно, как под навесом. Сплошная водяная борода висела перед окном.

Они принесли любимые богатинки, талисманы. Хвастались накопленными сокровищами: ожерелья из слов, круглых и длинных, жемчуга из смолки. Один принес в коробочке словечко: елки в бурю и огоньки в окнах его слушались. У другого были нанизаны дни разных цветов, пестренькие, как ситцы. Все Домашние оказались богатыми, — и были очень довольны. Спорили, какого цвета сделать эту Субботу: синей, — или с полосками? Потом совещались о темных, что поселились в углу коридора, около детской, и пугали любимчиков. О том, какие в детскую послать сны: летающие одеяла — или лошадей-само-леток. Решили посоветоваться об этом с детскими кошками.

Дождик серый. Остроухие сидят кружком, в буфетной, и сторожат покой большого дома.

Калачиком свернулся за обоями пыльный Терентий. По коридору маленькие шаги, точно каплют капли. Из пространств глушат и шумят необъятные дожди. В чуланном окошечке стеклушко поседело. Все занавесилось сивой бородой.

Подражание Финляндскому

Целый день провалялся я за гумном…

Ничего нет весеннего вереска милее! Мне сказала Судьба: «Полежи еще, увалень; ты проспишь твое счастье».

И когда я встал и вышел на дорогу, у меня еще солома сидела в волосах!

Ничего нет весеннего вереска милее! И кричали мне вслед: «Экий неряха идет!» Да, захотел, так и встал.

Высоко растут сосны!

И я рыл целый день, ворочал и гнул, так что скрипели суставы. И я стрелял судьбу мою в высоте.

Высоко растут сосны.

И я вырыл из глубины лесной мою судьбу, и понес на плечах. И я вырыл большое счастье, и было чем хвастаться:

«Захочу, так и встану я!» Да, совсем еще бурый вереск был.

Ничего нет весеннего вереска краснее! И стояла девушка с белым цветком в руках. И стояла девушка, взявшись за концы платка… И сказал я девушке — будь моей!

Ничего нет весеннего вереска милее! А большое счастье пусть постоит! И уж покраснела она и отвернулась прочь… Но тут меня треснула по шее судьба, так что в канаву ткнулся я головой, — а канава была с весенней водой.

Ничего нет весеннего вереска милее. А когда я вылез, девушки не было, только прятался быстрый смех в кустах. И я нес добытое счастье на плечах, и соседи мне удивлялись и снимали шапки. И ворчала судьба: «Сыночек образумился!» Но я тихомолком от нее соображал: «Ведь она тогда отвернулась, покраснев. Ничего нет весеннего вереска краснее!» И я таки думал: «Весна придет опять, весна придет опять».

И смех дразнил, исчезая в кустах. «Ничего нет весеннего вереска милее!»

Детская шарманочка

С ледяных сосулек искорки, и снежинок пыль… а шарманочка играет веселенькую кадриль. Ах, ее ободочки обтерлись немножко! Соберемся все под елочкой: краток ночи срок; Коломбина,

Арлекин и обезьянка прыгают через шнурок. Высоко блестят звезды, золотой бумаги и дерутся два паяца, скрестив шпаги. Арлекин поет песенку: — Далеко, далеко за морем круглым и голубым рдеют апельсины под месяцем золотым. Грецкие орехи Серебряные висят; совушки-фонарики на ветвях сидят. И танцует кадриль котенок в дырявом чулке, а пушистая обезьянка качается в гамаке. И глядят синие звезды на счастливые мандарины, и смеются блесткам золотым под бряцанье мандолины.

Лунная

Над крышами месяц пустой бродил, Одиноки казались трубы… Грациозно месяцу дуралей Протягивал губы. Видели как-то месяц в колпаке, И, ах, как мы смеялись! «Бубенцы, бубенцы на дураке!» Время шло, — а минуты остались. Бубенцы, бубенцы на дураке… Так они заливались! Месяц светил на чердаке. И кошки заволновались. Кто-то бродил без конца, без конца, Танцевал и глядел в окна, А оттуда мигала ему пустота… Ха, ха, ха, — хохотали стекла… Можно на крыше заночевать, Но место есть и на площади! Улыбается вывеске фонарь, И извозчичьей лошади.

«Говорил испуганный человек…»

Говорил испуганный человек: «Я остался один, — я жалок!» Но над крышами таял снег, Кружилися стаи галок. Раз я сидел один в пустой комнате, шептал мрачно маятник. Был я стянут мрачными мыслями, словно удавленник. Была уродлива комната чьей-то близкой разлукой, в разладе вещи, и на софе книги с пылью и скукой. Беспощадный свет лампы лысел по стенам, сторожила сомкнутая дверь. Сторожил беспощадный завтрашний день: «Не уйдешь теперь!..» И я вдруг подумал: если перевернуть, вверх ножками стулья и диваны, кувырнуть часы?.. Пришло б начало новой поры, Открылись бы страны. Тут же в комнате прятался конец клубка вещей, затертый недобрым вчерашним днем порядком дней. Тут же рядом в комнате он был! Я вдруг поверил! — что так. И бояться не надо ничего, но искать надо тайный знак. И я принял на веру; не боясь глядел теперь на замкнутый комнаты квадрат… На мертвую дверь. Ветер талое, серое небо рвал, ветер по городу летал; уничтожал тупики, стены. Оставался талый с навозом снег перемены. Трясся на дрожках человек, не боялся измены.