Небит-Даг
Шрифт:
И все-таки Марджана решилась. Уходя, держась за ручку двери в полутемной передней, она сказала:
— Зря на себя наговариваете. Вы не беспощадный. Это жизнь была к вам беспощадна. И если вам когда-нибудь станет тяжело одному, вспомните обо мне. Я всегда…
И быстро захлопнула за собой дверь, только каблуки застучали по лестнице.
Аман распахнул окно. Хотелось еще раз увидеть Маро. Неужели правду сказала? Неужели есть на свете человек, который ждет его? Свежий воздух ворвался в комнату и с ним мягкий гомон воскресного дня. С утра снегопад, по-южному щедрый, выбелил улицы, а сейчас солнце взялось за работу, но там, где прошли колеса машин, в глубоких бороздах снег еще отливал влажной синевой. Где же Маро?.. В Доме культуры кончился дневной сеанс,
Глава тридцать седьмая
Клевета
Смета по Сазаклы на второй квартал, присланная из производственного отдела, разграфленная по всем правилам бухгалтерского щегольства, с утра лежала на столе у Човдурова — не было свободной минуты заглянуть в нее. Народ толпился в кабинете, как на вокзале.
С утра Аннатувака посетил Тихомиров и с видом заговорщика сообщил, что хочет побывать на новых разведбуровых. Это нисколько не обрадовало директора конторы. Что, собственно, рассчитывает увидеть «Вчерашний день» в Сазаклы? Отыскать лишний повод для склоки? После драки кулаками не машут, время и без этого покажет, кто прав.
Вслед за Тихомировым явились два молодых инженера, только что окончившие нефтяной институт и присланные по разверстке. Оба высокие, румяные, русокудрые добры-молодцы — один из Тамбова, другой из Ярославля. Пришлось долго беседовать, рассказывать о специфике местной работы. Разговору мешали. Забежал корреспондент из газеты, чубатый, только что демобилизовавшийся парень, еще не успевший снять военную шинель. Звонили из Объединения — торопили со сметой. Заглянул Сафронов посоветоваться о 425-й скважине, которая дала воду, а в довершение всего секретарша с испуганным лицом доложила:
— Какой-то бабай к вам ломится.
И действительно, вслед за ней в кабинет ввалился дедушка лет семидесяти с длинной белой бородой, в большой бурой папахе. Поставив на пол у двери зеленый эмалированный чайник и принакрыв его полосатым хурджином, он почтительно приветствовал Аннатувака; затем сварливо потребовал, чтоб его внука сделали нефтяником. Дедушка отличался неукротимой энергией, прилетел на самолете из Мары с этой единственной целью, и понадобилось много времени, чтобы растолковать, что ему нужно идти в отдел кадров.
Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Аннатувака. Он попросил секретаршу больше никого не впускать и углубился в смету.
Сосредоточиться на цифрах было нелегко. Весь последний месяц Аннатувак чувствовал себя как взведенный курок. Огромным усилием воли он заставлял себя сдерживаться: терпеть противоречия, выносить многословие, прощать бестолковость. От нервности появились новые привычки — руки не могли оставаться в покое: ломали папиросные коробки, разгибали канцелярские скрепки, теребили клочки бумаги. Ему даже пришло в голову завести четки. Один знакомый азербайджанец уверял, что ничто так не успокаивает нервы. Однако Аннатувак быстро отказался от этой идеи. Азербайджанец-то был профессор, носил пиджак и тюбетейку, а что за вид — в полушубке и ушанке с янтарными камешками в руке! Да разве ими вернешь утраченный душевный покой? Дело даже не в Сазаклы. Подумаешь, какой важный эпизод в биографии начальника конторы бурения этот клочок пустыни! Но остаться одиноким, растерять товарищей, не чувствуя перед ними никакой вины, — это страшно. Не так жалко потерять Сулейманова, проработали три года душа в душу — разошлись. Что же, бывает! Труднее мириться с отчуждением Сафронова, но ведь с ним и дружить нелегко. Глядит на все с высоты своего опыта, обо всем имеет свое мнение, видно, не может забыть, что знал своего начальника еще мальчишкой. А вот холодность Амана невыносима. Чего, собственно, все хотят от него? Он склонился перед обстоятельствами, делает все, что требуется. Неужели нужно еще и выражать восторг? Этого не дождутся! Дома тоже будто отопление выключили. Тамара, как всегда, кротка и заботлива, но не может скрыть, что сочувствует Сулейманову. Если женщина работает, трудно ожидать от нее справедливости. Всегда ей ближе тот, с кем проводит целый день, а не муж, с которым еле успевает перекинуться двумя словами перед сном. А самое горькое — отец. Что бы ни случилось в жизни с Аннатуваком, первая мысль всегда была об отце. Что он подумает, что скажет? Теперь их разделяет не сотня километров бездорожья от Небит-Дага до Сазаклы, а нечто худшее. Когда Аннатувак приезжает на новый участок, отец почти не разговаривает с ним. Споров больше нет, но, кажется, у старика совсем пропала охота встречаться с сыном. Этого никогда не было. Все будто отодвинулись от него. Как в мираже: все видно, а рукой не дотронешься, уплывет. Кто же остается? О Тихомирове смешно говорить. Пожалуй, одна Айгюль. Встречаясь с сестрой, Аннатувак угадывал непривычную теплоту в ее больших черных глазах. О делах не говорили, и тут надо оценить такт сестры. Понимает, что не следует посыпать рану перцем…
В дверь просунулась голова Дурдыева. Човдуров замахал рукой:
— Не могу принять!
Но Ханык посчитал отказ за приглашение и, дергаясь всем лицом, улыбаясь и подмигивая, вошел в кабинет.
— Товарищ директор, есть важный разговор.
Аннатувак поднялся и раздельно сказал:
— Я занят.
Ханык плаксиво улыбнулся.
— Есть вещи поважнее занятий. Будете жалеть, что не поговорили.
Човдуров стукнул кулаком по столу, но даже не успел рта раскрыть, как Ханык юркнул в дверь. Аннатувак взялся было за карандаш, но в дверную щель снова просунулась голова снабженца.
— Не ради себя, ради ваших интересов, Аннатувак Таганович, необходимо поговорить…
Жалкий человечек пресмыкался, не замечал, как он противен. Пересилив себя, Човдуров спокойно ответил:
— Если разговор не деловой, тем более можно отложить.
По привычке он вертел в руках тяжелый пресс. Бросив взгляд на тяжелую вещицу, Ханык снова исчез, на этот раз плотно прикрыв за собой дверь. Испуг снабженца так насмешил Аннатувака, что он смягчился и попросил секретаршу разыскать его.
Через две минуты Ханык как ни в чем не бывало здоровался с Човдуровым.
— Я знаю, товарищ директор, почему вы рассердились, но ведь это же клевета, — развязно говорил он. — Эта баба из святого сделает черта.
— Какая клевета? — отрубил Аннатувак. Больше всего он ненавидел склоки, сплетни, разбирательство семейных скандалов. — Не знаю никакой бабы.
— Есть такая дрянь, ее зовут Зулейха. Может быть, не она сама, а ее друг…
— Не знаю Зулейхи и ее друга.
— Да разве он один? У нее, наверно, десяток друзей или мужей, не знаю, как приличней назвать…
Дурдыев задумался. Ясно было, что слухи еще не дошли до Аннатувака. Но что выгоднее: рассказать самому или надеяться, что вся история с брошенной семьей так и не дойдет до ушей начальства? Нет, лучше все-таки прикинуться простодушным, напрасно оклеветанным.
— Все дело в Тойджане Атаджанове, — начал он, — если бы вы могли себе представить, сколько грязных нитей сплелось вокруг одного человека! Да что там нитей! Его сердце — клубок змей!
— Атаджанов? — переспросил Човдуров и уселся поглубже в кресло. Теперь он готов был слушать рассказ Дурдыева хоть до вечера, тот и не подозревал, какие струны задел в душе начальника конторы.
— Когда Атаджанов ездил на праздник в подшефный колхоз, он спознался с моей бывшей женой Зулейхой, а она плачет, будто я не даю денег…
— А разве это неправда?
— Неправда — мало сказать. Это клевета! Я посылаю все, что зарабатываю, сам сижу на хлебе и чае. Посмотрите на мой ватник, разве это костюм для снабженца? Я только позорю свою контору, когда прихожу в другие учреждения. Думают, что это за контора, где работают такие оборванцы?
— Хотел бы знать, — сказал как бы про себя Аннатувак, — почему я обязан выслушивать эту чушь?