Небо и земля
Шрифт:
Свет в Нехамкином окне вдруг погас. Вова вскочил на ноги. И в этот же миг окно с треском захлопнулось,
Пришла!
Вова приник лицом к холодному стеклу,
— Нехама…
В окне было темно, Вдруг он услышал, как что-то скрипнуло, не то стул, не то кровать…
— Нехама… — повторил он беспомощно. — Я тебя, наверное, уже три часа жду. Ну что ты молчишь? Сердишься? Хочешь, чтобы я ушел? Скажи, и уйду…
Ему по-прежнему не отвечали. Нехамка — она только сейчас вернулась, — в платье, в туфлях, лежала на своей узенькой железной кровати и, еле сдерживая рыдания, кусала подушку.
«За что, — беззвучно всхлипывала девушка, — за что мне такая обида… За то,
Соскочив с постели, она подбежала к окну и задернула занавеску.
Вова тихонько выругался. Сунул руку в карман, — ах, черт, папирос-то нет! Ах, черт… Дернула же его нелегкая танцевать с этой учительницей!
— Нехама… Ну хватит… сколько можно сердиться. Ну хорошо, я виноват, я… Но я ведь сразу же пошел за тобой, сразу! Искал тебя, здесь сколько времени просидел… Ну… Мне нужно тебе что-то сказать. Я завтра уезжаю. Слышишь? Уезжаю…
«И уезжай», — ожесточенно шептала девушка в подушку. Ласковые слова ее не трогали. Теперь ей нужно было одно: чтобы Вова хорошенько изругал учительницу, высмеял ее, унизил. Пусть скажет, что он ее терпеть не может, что сама ему на шею вешалась, дура набитая…
Вова и сам догадывался, как умилостивить Нехамку.
Но сделать этого он не мог. Учительница ни в чем не виновата.
— Нехама, ты слышишь меня? Последний раз спрашиваю — откликнешься? Или нет? Нет? Тогда я ухожу! — и он громко затарабанил в окошко. — Ухожу… Но помни — больше ты меня здесь не увидишь.
Нехамка даже головы не подняла с подушки, только крепче сжала губы. «Ничего, сейчас снова постучит. Сидит, наверное, на завалинке. Пусть посидит. Но почему так долго он молчит?» Не вытерпев, Нехамка тихонько поднялась, на цыпочках подошла к окну и осторожно откинула занавеску.
Уже светало. В рассветной тишине прожужжал ночной жучок, внизу шуршали листья георгинов.
Вовы не было.
Ушел? Вот как! «Ну хорошо. Теперь ты меня поищешь!» — прошептала Нехамка. Выхватила из комода платок и, повязывая его на ходу, выбежала на улицу.
Огородами, чтобы никто не видел, быстро прошла к Сухой балке. Было свежо, туман начал рассеиваться, мокрая от росы трава хлестала по ногам, туфли насквозь промокли.
Нехамка нарочно ступала по высокой и густой траве. Пусть, пусть он теперь ищет ее. Пусть бегает по хутору, пусть спрашивает. А она уйдет в степь, в кукурузу…
или в подсолнухи. И пробудет там весь день до позднего вечера, а он пусть ищет…
Сегодня воскресенье, выходной, никто, кроме нее, в поле не выйдет. И хорошо, Нехамка никого не хочет видеть. Он уезжает… И уезжай на здоровье, нечего пугать, она тоже может уехать. И уедет… Раньше отказывалась, из-за него не хотела, а вот теперь поедет. Теперь она поедет обязательно. Целый год в Гуляйполе, в районном центре, — разве плохо? А когда выучится, попросит, чтобы ее послали в другой колхоз. Куда угодно, но не в Бурьяновку. Пусть знает…
Как только Шефтл уехал в Гуляйполе (а уехал он с вечера, чтобы поспеть к утру на совещание), Зелда занялась стиркой. Сняла занавески, скатерть, собрала все салфеточки и дорожки, постельное белье и замочила на ночь в большом корыте: Шефтл не любил, когда при нем разводили стирку, и вот она решила воспользоваться его отсутствием. Надо убрать и возле хлева, и у колодца и палисадника — словом, чтобы Шефтл был доволен.
Несмотря на восемь лет замужества и четверых детей, Зелда любила мужа, как в первые дни. Любила за то, что предан семье, заботится о ребятишках, любила его силу, его честность. Все восемь лет — она была уверена — Шефтл не солгал ни разу. Даже и то, что он, случалось, хмурился, ворчал, ей тоже не мешало. Быть может, в беззаветном чувстве Зелды была и маленькая капелька тщеславия: ведь Шефтл в колхозе от года к году рос на глазах, и вот он — знатный бригадир, с ним все считаются, советуются, и даже старые колхозники прислушиваются к его словам. Выбрали членом правления колхоза. Прошел единогласно! Зелда втайне гордилась, что портрет Шефтла уже второй год висит на Доске почета возле клуба. Проходя мимо, она всякий раз замедляла шаги и с удовольствием смотрела на него.
Она старалась угодить мужу во всем — тесто на хлеб ставила с таким расчетом, чтобы взошло к приходу мужа, убирая дом, следила, чтобы вещи стояли на привычных для мужа местах. Никогда не жаловалась, что ей трудно, никогда не бранила перед ним детей: знала, что муж приходит домой усталый и не надо его беспокоить, огорчать. Разобьет ребенок тарелку или чашку, Зелда уберет осколки и купит новую; когда Шмуэлке полез на вишню и порвал новую рубашку, Зелда тотчас ее зашила, так что Шефтл и не заметил; когда соседские куры, забравшись в огород, разрыли грядки с луком, Зелда выгнала их тихонько — и никто об этом и не узнал. Мужа она всегда встречала приветливой улыбкой, радостно и спокойно.
Поднималась Зелда рано, раньше, чем Шефтл. До зари успевала управиться в хлеву, напоить, подоить корову, протопить печь, приготовить еду и, едва рассветало, бежала с подойником на ферму, где на ее попечении было двенадцать коров. Подоив их, торопилась домой, а через два-три часа — снова на ферму. И так каждый день: три раза туда-назад. Соседи удивлялись ее неутомимому трудолюбию. А Зелда была счастлива.
Сегодня она особенно усердствовала. Белье выстирала и повесила сушить еще до ухода на ферму, часть выгладила днем, коров сдала пораньше сменщице, чтобы дома успеть управиться.
Накормила ребятишек — свою четверку и шестилетнего Курта; соседка, Эльза, оставила его на несколько дней, пока не вернется из больницы, затопила печь, согрела воды для свекрови, потом задвинула в печь горшки с борщом и картошкой и тут же, на чисто выскобленном кухонном столе, принялась доглаживать белье. Закончив гладить, постелила свежие простыни, переменила наволочки, повесила занавески — все быстро, впопыхах, только б успеть к приезду мужа.
Было поздно, когда Зелда, покончив с хозяйством, занялась последним, самым трудным делом. Натаскала из колодца воды и выкупала детей. Сначала девочек, Потом мальчиков. Курта — тоже, хотя он плакал и отбивался. На всех надела чистые рубашечки и не без труда уложила в постель. Шмуэлке и Эстерка ни за что не хотели ложиться, пока не приедет папа. Пришлось пообещать, что она их разбудит, как только услышит стук его двуколки. Только тогда они спокойно улеглись.
Зелда, задернув занавески, закрыв на всякий случай дверь на засов, стала мыться сама. Вымыла голову, потом разделась, выкупалась — и почувствовала себя свежей и бодрой. Надела чистую, приятно пахнущую, выутюженную рубаху.
Расчесав волосы и повязавшись косынкой, она надела платье, застлала выглаженной скатеркой стол на кухне, нарезала хлеба, поставила солонку и наконец, успокоившись, прилегла на топчан. Шефтл, по ее расчетам, должен был скоро приехать. Интересно, какие он привезет новости? Говорили ли на совещании о его бригаде?… Сегодня ей показали заметку о нем в газете. Как будто собирался повидаться с Иващенко… Жаль, не напомнила перед отъездом, чтобы разузнал об Эльке. Ведь Элька когда-то была ее пионервожатой.