Небо остается...
Шрифт:
Лиля сделала на дому у знаменитого мастера Миртова шестимесячную завивку и сразу стала выглядеть взрослой.
Стеллу она встретила возле парка Горького. На той безупречно сидело платье из шотландки в голубую клетку, тонкие ремешки облегали красивые ноги.
Лиля хотела пройти мимо, сделать вид, что не узнала, но Стелла сама подошла, проговорила просительно:
— Здравствуй, Зикзюша.
У Новожиловой было хорошее настроение — только что она узнала о зачислении на подготовительные курсы, — и ей не хотелось его портить.
— Здравствуй, коли не шутишь, — сказала она неприязненно.
Лагутина побледнела.
— А я уезжаю из Ростова. Десятый класс буду кончать в другом городе.
— А как твой фриц поживает? — непримиримо спросила Новожилова.
Стелла расплакалась. От жалости к себе? Или от стыда?
— Какая ты жестокая, — сказала она тихо, — я тебя прошу… в память о старой дружбе… зайдем на минутку к нам. Мама будет рада.
Зачем — им это? Может быть, боятся, что я их выдам? Хотят усыпить, задобрить… Или устыдились своего поведения? Заговорила совесть?
Внутренне кляня себя за беспринципность, Новожилова согласилась зайти. Все-таки подруга детства…
Тот же дом и та же дверь, открытая на веранду, увитую диким виноградом, где тогда — это казалось кошмарным сном — сидели три немца, а вокруг них танцевали эти дамы.
Ирина Георгиевна нисколько не изменилась: холеное лицо, золотой кулон покоится в ложбинке на груди! Лилиной маме столько же лет, но она выглядела бы старушкой рядом с этой пышной дамой на высоких каблуках.
Противно залебезила:
— Лилечка, Лилечка, как хорошо, что ты пришла… все же привязанность юной поры… это навсегда… А наш папа будет служить в другом городе…
Она не оказала где, наверно, опасаясь, как бы туда не потянулся «хвост» ростовской жизни.
Потом принесла на мелкой тарелке огромный кусок белого хлеба, намазанный сливочным маслом.
— Угощайся, деточка.
Какая подлость: люди живут впроголодь, а они…
— Спасибо, я сыта…
Посидела еще немного, для приличия, и поднялась.
— Я не буду желать вам успеха на новом месте… Спокойна за вас, — и ушла, провожаемая их испуганными взглядами.
Нет у нее подруги. Нет и не было.
Лева появился нежданно-негаданно — проездом. Из воротника армейской гимнастерки торчала длинная шея. Лиля бросилась обнимать его:
— Жив курилка?!
— Жив, — сдержанно улыбнулся Лева.
С трудом, словно через силу, рассказал он, как уполз ночью из могилы Змиевской балки, где осталась расстрелянная мать.
Под вечер вместе пошли в парк. Осенний туман затопил низины. Парк был пустынным, влажно Темнели скамьи, на секунду зажглись и пугливо потухли лампы фонарей. Шли рядом, словно боясь прикоснуться друг к другу, и все помнили тот летучий поцелуй в бесконечно далеком детстве.
— У меня теперь никого нет, — глухо сказал Лева и запнулся, — кроме тебя…
Лиля незаметно посмотрела на Леву сбоку: высокий, волевой, ни тени прежней растерянности. Она взяла его под руку. Рука напружинилась.
Взошла луна. Сильно запахло ночной фиалкой. Где-то далеко прокричал паровоз.
— Ты надолго в Ростов?
— Завтра в часть.
— Переночуешь у нас.
— Да неудобно…
— Очень удобно. У нас роскошная раскладушка. От твоего веса не завалится…
Она рассказала Леве обо всем, что пережила за эти месяцы: о работе в столовой, угоне, появлении папы, поступлении на курсы, только о Стелке умолчала, тошно было вспоминать.
— Ты не знаешь, где Максим Иванович? — спросил он, и Лиля порадовалась, что темно и Лева не увидел ее полыхнувшего лица.
— Не знаю, — печально ответила она.
И, чтобы посмешить Леву, рассказала, как недавно ее пригласили, по старой памяти, в их школу на выпускной вечер десятиклассников.
— Представляешь, сто литров пива на сорок человек и… два парня. Пьяненький представитель военкомата, даже не пойму, как он туда попал, осчастливливал то одну, то другую деву приглашением на танцы под патефон. Девчонки танцевали друг с другом и разошлись по домам очень рано. В кого же влюбиться? — закончила Лиля с наигранной трагичностью.
Соседка Паня, недавно уехавшая с каким-то морячком, прощаясь, пообещала:
— Сердце, Лилечка, не спросится, и твой час еще придет.
Не станешь же ей объяснять, что этот час пришел и ушел, а для других все внутри опустошил.
Лева несмело положил свою ладонь на ее, словно спрашивая: «А я?» И Лиля подумала: «Неужели наступит такой день, когда голос Левитана произнесет: „Война окончена, товарищи!“ И Максим Иванович, и Лева, и папа возвратятся с фронта. И вечерами снова везде будет гореть яркий свет…»
…Утром она проснулась рано, а Левы уже на раскладушке не было. Вскоре он принес с базара огромный полосатый арбуз, и Лиля вытаращила по-лягушачьи глаза:
— Сколько стоит?
Лева неловко молчал: что это ей вздумалось задавать такой неуместный вопрос?
— Нет, ты скажи, — настаивала она.
— Ну, сто шестьдесят рублей.
— Безумец! — возмутилась Лиля. — На такие деньги можно купить Мольера и Данте!
Она пошла провожать Леву на вокзал. Поезд медленно, словно нехотя, оторвался от перрона. Черная голова Левы высунулась из окна.