Небо остается...
Шрифт:
— Приезжай еще! — крикнула ему Лиля.
— Приеду! — Лева махал пилоткой. — Непременно приеду! — Глубокие, темные глаза смотрели неотрывно.
Домой она возвратилась расстроенной: увидит ли еще когда-нибудь Леву? К нему у Лили было отношение старшей сестры. Намного старшей. Лева — чудесный парень, но чувство ее совсем не такое, как к Максиму Ивановичу. Даже отдаленно не похоже.
30 августа советские войска освободили Таганрог, и словно тяжелый камень сдвинулся с сердца ростовчан. А 9 сентября — день капитуляции Италии — приобрело для Лили особое значение, и не только из-за Италии.
Она проснулась часов в пять утра, зажгла коптилку рядом и, стараясь не разбудить маму, взяла в руки учебник стереометрии, кое-что просмотреть. Кто-то деликатно постучал в дверь: Лиля пробежала босиком к двери и отодвинула задвижку. На пороге стоял папа. Лиля бросилась к нему, разрыдалась. А слез не было.
Она втянула отца в комнату. Крикнула маме, та мгновенно вскочила:
— Володенька!
Папа — с сивыми усами, глубокими продольными морщинами на щеках, шрамами на лбу и жилистой шее, измученный и счастливый — сбросил шинель, сказал вроде бы с сожалением:
— Списан вчистую.
Не стал объяснять, что последнее ранение — осколком в живот — принесло ему много мук. Он взял Лилю за плечи.
— Хлебнула горюшка?
— Было…
Владимир Сергеевич стал развязывать вещмешок, раскладывать на столе кульки, свертки, банки, пакеты и даже шоколадку положил. Роскошный подарок!
— Устроим пир! — воскликнула мама и проворно побежала на кухню.
Лиля села с отцом на диван, не могла оторвать глаз от орденов Красной Звезды, Отечественной войны. Сообщила о поступлении на подготовительные курсы.
Отец внимательно посмотрел на нее. Поправил портупею под погоном с двумя большими звездочками.
— Считаешь, что так лучше?
— Да.
И все. Никаких сомнений и моралей, раз взрослая дочка решила….
— Ты знаешь, в Донбассе я повстречался с твоим учителем математики.
— Максимом Ивановичем?! — Лиля чуть не задохнулась от волнения, но справилась с собой.
— Да. Он старший лейтенант, командир стрелковой роты. Рассказал мне свою историю после трагедии нашего полка под Сталинградом.
Когда Владимир Сергеевич закончил пересказ о злоключениях Васильцова, Лиля долго молчала. Так вот почему не было вестей от Максима Ивановича. Утаивать, что с ним произошло, он не хотел, а писать — гордость не позволяла. «Теперь скоро придет письмо, — уверенно решила Лиля и с отчаянием подумала: — Если жив останется».
— Максим Иванович очень расстроился, узнав, что тебя в неметчину угнали, — сказал отец.
Мама принесла кипящий чайник, отец вскрыл банку с какой-то красноватой американской колбасой. Усмехнулся:
— Второй фронт.
Мама намазала галеты настоящим желтым маслом и заварила настоящий пахучий чай, вкус которого они давно забыли. Все же что ни говорите, а вкуснее этого напитка нет ничего на свете.
— Ну, святое семейство, — сказал Владимир Сергеевич, — своссоединением!
В это время в дверь постучали.
— Войдите, — разрешил он.
Дверь открыл молодой человек в полосатой футболке.
— Здесь Новожиловы?
— Да…
— Вам извещение…
Владимир Сергеевич подошел к парню, взял у него какую-то бумажку. Скользнув по ней глазами, сунул в карман и расписался в книге.
— Что такое? — обеспокоенно спросила мама.
— Торопятся взять на учет подполковника запаса, — ответил Владимир Сергеевич.
Ему не хотелось расстраивать своих в такой час: это была похоронка на него.
А если бы он запоздал с приездом?..
Глава вторая
В Ростов санитарный поезд прибыл глубокой ночью, и рассмотреть город Максим не смог.
Госпиталь, куда их привезли, находился в здании бывшего пожарного техникума, неподалеку от улицы, где в начале своей учительской работы жил Васильцов.
…Он попал в средоточие мук: пули, застрявшие в легких, осколки, раздробившие бедра…
За пределами госпиталя текла своя жизнь, и люди вряд ли часто задумывались, что там, за этими стенами, — отчаяние, стоны, скрываемые мужские слезы. Даже здесь страдать надо было с достоинством, не теряя человеческого облика, не рассчитывая на жалость.
В одной палате с Максимом оказался капитан Мясоедов: он хамовато требовал усиленного внимания к себе и раздражал Васильцова пошлыми подробными рассказами о случайных связях, разговорами о мерзкой сущности всех женщин на свете:
— Самки и суки…
Максим однажды не выдержал:
— И ваша родная мать?
Палладий осекся.
— А что — и она, — с вызовом сказал он.
— Мне жаль вас, — нахмурился Васильцов.
Вторым в палате был молоденький, совсем недавно закончивший краткосрочные курсы лейтенант Бурлимов, старательно пощипывающий верхнюю губу, чтобы скорее вырастали усы. Вадик, как назвал он сам себя, был легко ранен в шею, и еще — когда бежал в атаку и кричал: «Ура!» — пуля вошла у него в левую щеку и вышла в правую, не задев ни одного зуба. Теперь на каждой из румяных щек лейтенанта были ямочки, по всей видимости, очень нравившиеся волоокой медсестре Тине.
А четвертым сопалатником оказался пожилой подполковник интендантской службы Роман Денисович Спинджар, с оплывшим лицом безвольного человека. Из его рассказов Максим узнал, что до войны Спинджар был директором комиссионного магазина («Вы не можете себе даже представить, насколько это ответственный участок»), в начале войны он своевременно эвакуировал свою семью, а сам в армии служил начфином дивизии, и его ранило при налете авиации.
Дни госпитальные казались Максиму бесконечно длинными и монотонными: прием пищи, перевязки, уколы… Перевязки, уколы, прием пищи… И мучительные операции. Под наркозом чистили рану, сшивали нерв. Разнообразие вносили обходы начальницы хирургического отделения — Шехерезады, как прозвал он про себя тоненькую, быструю в речи и движениях молодую женщину с матовым удлиненным лицом и живым блеском темных глаз.