Небо остается...
Шрифт:
Перед немцами стояли высокие бутылки со шнапсом, горчица, лежало нарезанное ломтиками розовое сало.
— Привел, Ганс? — закричал один из них, с тонким хрящеватым носом и ласковыми карими глазами.
На груди у него вытатуирована пирамида со свастикой — память о пребывании в африканском корпусе Роммеля.
— Садись, — предложил Оле по-русски Ганс и ногой пнул решетчатый, по углам обитый полосками железа ящик.
Оля села, натянув на колени армейскую юбку. Ею овладело оцепенение, словно все это происходило
Ганс размашистым движением разлил шнапс по граненым стаканам, предвещая что-то страшное.
— Пей, руссише Жанна д’Арк, — приказал Ганс и насмешливо улыбнулся.
— Я не умею, — пролепетала Оля и сжала на груди переплетенные тонкие пальцы.
— За победу германского оружия, — с угрозой произнес Ганс. Лицо его по-прежнему расплывалось перед Олей..
— Не могу…
— Значит, решила с нами воевать? — в голосе Ганса прозвучала злоба.
Неожиданно он обхватил Олю левой рукой — словно железный прут обвил тело — и, краем стакана разжимая ее зубы, стал насильно вливать шнапс. Оля замотала головой, закричала. Ганс тряпкой забил ей рот, повалил на пол.
Его приятели держали девушку за руки, а Ганс надругался над ней.
Окровавленную, потерявшую сознание, они облили ее водой из ведра и позвали пятого, что стоял у входа в амбар:
— Вилли, брось эту шлюху в эшелон с ранеными на втором пути, открытая платформа, — приказал Ганс, оттирая тряпкой, вынутой изо рта Оли, кровь с пальцев, и снова наполнил стаканы.
Вилли сбил набок пилотку, забросил автомат за спину:
— Пошли!
У него острый подбородок, разноцветные глаза — один много светлей другого.
— Вперед!
Полусгоревшая станция забита платформами с танками; пуская пар, маневрировали паровозы, пахло горелыми резиной и зерном.
— Эй, парень, — окликнул Вилли солдата, прижавшего к зеленому комбинезону несколько банок французских консервов с яркой оранжевой наклейкой («Везет же людям!»), — ты не знаешь, где платформы с ранеными пленными?
— Спохватился! — откликнулся тот. — Их уже час как отогнали.
Вилли озадаченно уставился разноцветными глазами на солдата, выругался:
— А мне мой лейтенант приказал сдать эту девку туда. Как же теперь?
Солдат подсунул консервы к подбородку:
— Да чего тебе возиться? Заведи за полотно и пусти пулю в башку. А лейтенанту скажешь, что сдал.
Вилли покривился:
— Нет, я привык, раз уж получил приказ, делать все честь по чести. Может, все же удастся спихнуть ее куда?
— Я не из конвойной команды. Хотя… Вон там, — он мотнул головой, — стоит товарняк, а к нему арестантский вагон прицеплен с какими-то бабами… Попробуй, может, возьмут.
— Тоже вроде не положено — пленную к арестантам, — с сомнением произнес Вилли.
— Ну, умник, тогда жди до второго пришествия.
— Ладно, пошли. —
Во все время этого разговора Оля, еще находясь в полуобморочном состоянии, только поняла, что ее хотели расстрелять, но почему-то раздумали. «Уж лучше бы пристрелили», — вяло подумала она.
Они подошли к длинному, бурачного цвета, вагону, в каких обычно перевозят скот. Возле вагона, смоля сигарету, скучал пожилой, с вислыми плечами конвойный.
— Здорово, комрад! — приветствовал его Вилли. — Что за товар у тебя?
— Русское бабье, — конвойный бросил на землю и придавил ботинком окурок, — не иначе, партизанки. В кацет [1] повезем.
— Возьми еще одну, — попросил Вилли, — а то ее эшелон ушел.
1
Концлагерь.
— У меня по списку, — возразил было конвойный, но потом махнул рукой: — Э, ладно, давай. Если штукой больше — никто не опросит… Вот если усушка — другое дело… — он рассмеялся, довольный своей шуткой.
Скворцова пришла в себя поздно ночью. Опять лил дождь, монотонно постукивали колеса. «Почему я не бежала с Васильевым?»— в какой уже раз с отчаянием думала она.
Под утро, когда через зарешеченное окно проник свет, Оля увидела справа от себя сидящую на полу женщину лет тридцати в белой порванной кофточке с короткими рукавами и в босоножках. Как выяснилось, Галя — так звали соседку — попала днем в облаву. У нее при себе не оказалось паспорта, она умоляла немцев пройти два квартала до их дома, но те не пожелали и слушать, погнали прикладами на вокзал.
У Гали мрачный блеск немного косящих темных глаз, замкнутое, монашеское лицо. Черные косы лежат на голове тяжелым венком.
— Я им, паразитам, для счета понадобилась, — мертвым голосом произнесла она, — а дома больная мать и трехлетняя дочка Нюша.
Галя приглушенно разрыдалась.
Слева к Оле прижалась девушка с голубыми петлицами летчицы.
— Надя я, — сказала она, когда ночью ее втолкнули в вагон.
Наде года двадцать два, у нее загорелое круглое лицо, копна густых каштановых волос, серые глаза с отчаянкой.
— Ну, дала я фрицам чесу! — весело сообщила она сейчас. — Станцию бомбила, да зенитки самолет продырявили.
Надя сокрушенно причмокнула, достала из кармана гимнастерки сухарь, разделила его на три части.
— Все, что есть, девочки.
Позже она мечтательно стала рассказывать о своем детстве: как любила кататься на лыжах, ездить верхом, как, вопреки мольбам матери, поступила в аэроклуб.
Поезд остановился. Устало попыхивал паровоз, бегали вдоль состава, громыхая сапогами, немцы, вылаивая команды.