Небо остается...
Шрифт:
— За наших защитников!
…С этого дня начались их частые встречи. Максим и Дора вместе ходили в театр, на прогулки, однажды Максим даже пригласил ее в свой «хлигель». После этого посещения дед сказал Максиму ободряюще:
— Хороша краля, повсеместно.
Акулина пожевала губами и, не желая обидеть, все же пробурчала:
— Не нашего полету, больно чепурна…
Максим и сам понимал, что не его полета, удивлялся, что же она в нем нашла? У нее был широкий выбор. Может быть, душевные качества? Но и о них он был невысокого мнения.
Максим все больше привязывался к Доре, ему уже недоставало ее. Снова и снова он убеждал себя, что не может представлять для нее никакого интереса. Но Дора так была с ним открыта, так льнула к нему, что в конце концов Максим поверил в это чудо.
— Я обожаю тебя, — говорила Дора, заглядывая ему в глаза и словно обжигая ими.
— А я вдвойне, — вторил Максим.
— Я думаю о тебе каждый час, — прижималась она к нему.
— А я хочу тебя видеть каждый час…
— И я… и я…
Дора была искренна. В конце-концов, кто в последнее время назойливо лип к ней? Красавчик с петушиным голосом, не нюхавший пороха… Папины вояки, полагавшие ослепить ее своими подполковничьими звездами… Делец средних лет, набивший мошну в тылу и с купеческим шиком расшвыривающий деньги.
Максим был настоящим: смелым, честным, умным… Она выйдет за него замуж. Пусть у Максима сейчас ни кола, ни двора — наживут. Ей хотелось уйти от мамочкиной ежеминутной опеки, проявить себя в самостоятельной жизни.
Весна задержалась с приходом. Природа застыла в ее ожидании: затаили дыхание рощи, сады, подремывал Дон, отражая серовато-белесое, почти лишенное красок небо.
…Утром Васильцов проснулся от того, что на пороге его «хлигеля» стоял Пантелеич в подштанниках, нижней рубашке навыпуск и кричал, широко раззевая почти беззубый рот в густой заросли волос:
— Ур-р-р-а-а! Мир! Ур-р-а-а! Победа!
Он обнял Максима, троекратно расцеловал его.
— Считай теперь, с унуком встренусь… Пошли, командир, пол-литру заповедную единым дыхом опорожним! — предложил Пантелеич с воодушевлением.
Радостно завихрил день Победы Лилю. Никогда еще не была она такой восторженной: обнимала отца, заплаканную тетю Настю, Дусю, кружила маму. Обычная сдержанность изменила ей. Наконец-то, наконец! Хотели, сволочи, истребить нас — так нате ж вам!
Лиля не могла спокойно стоять на месте, ринулась на улицу, в ликующую толпу, пела с теми, кто шагал рядом.
За праздничным столом отец в кителе, со всеми наградами — встал, держа перед собой худыми, прозрачными пальцами наполненную рюмку.
— Дожили до светлого праздника! — тихо, торжественно произнес он.
Изможденный, с лихорадочным блеском глаз, отец, видно, с трудом держался на ногах. Лиля подумал с ужасом: «Не жилец папа».
И тоже встала, разрыдалась. Но отец, поняв этот плач по-своему, сказал:
— Будем, радоваться!
Вечером 9 мая Максим и Дора пошли на Театральную площадь, здесь играли оркестры, люди пели, танцевали, взметался в небо фейерверк. Он отсвечивал в глазах Доры, цветные волны омывали ее счастливое лицо, поднятое к небу. Переливались всеми цветами радуги фонтаны, тела, атлантов, державших земной шар, лобастая стена полуразрушенного театра, стекла домов.
Максим и Дора пошли аллеей парка, где когда-то принимал полк народных ополченцев секретарь обкома Двинский, свернули в коридор из едва зазеленевших деревьев. Пышными кострами расцветала сирень, приветливо белела бузина. Максим остановился, стал целовать губы, глаза Доры, прошептал:
— Будем всегда вместе.
И Дора, опьяненная этим вечером, ласками Максима, шептала:
— Будем…
На свадьбе, состоявшейся через месяц, со стороны жениха не было ни души — старики Акулина и Пантелеич стеснительно отказались идти. Родичи Спинджаров приехали из Грузии, Москвы, с Урала. За столом оказалось человек сорок, и Максим чувствовал себя примаком, каким-то чужим, случайно затесавшимся сюда.
Все смотрели на его покалеченную руку, обожженное лицо и, он уверен был, удивлялись прихоти невесты: что нашла их изумительная Доротея в этом молчаливом человеке, еще не нажившем даже костюма и сидевшем среди них в армейской гимнастерке с белым целлулоидным подворотничком.
Но они старательно кричали: «Горько!» — и Максим неуклюже тыкался в темный пушок над полными губами Доры и хотел лишь одного: чтобы эта тягостная для него церемония поскорее закончилась.
…Когда на следующий день Максим объявил старикам, что покидает их, они взгрустнули.
— Шибко, Иваныч, мы к тебе привыкли, — признался дед. — Обратно одичаю в бабском обчестве.
Акулина же вздохнула:
— Не золота, болезный, жалаю — шастья.
Глава восьмая
Наконец на углу Социалистической и Кировского студентам выделили долгожданную «коробку», из которой следовало сделать строительный институт.
Лиля сказал отцу: «Сотворим!» Она знала, что в этом здании, исковерканном бомбами, были расквартированы в октябре 1941 года ростовские ополченцы, а значит, был здесь и Максим Иванович. И еще слышала, что идея создания института принадлежала секретарю обкома Двинскому.
Вместе с другими Новожилова разбирала завалы, распрямляла на ручном винтовом прессе скрюченные металлические балки, чтобы пустить их в дело. Ничего себе — производственная практика! «Восстановителей» поощряли, словно резиновыми, пирожками с требухой. Лиле казалось, что она в жизни не ела ничего вкуснее.
«Май 1946 года.
Давно не писала — закрутилась… Хочу об институте.
У нас прекрасные преподаватели. Например, профессор по теоретической механике — Дмитрий Никанорович Горячев. Он невысок, худощав. Ему под 80, а глаза живые, смотрят на все, я бы сказала, с молодым, ненасытным любопытством… Еще до революции на международном конкурсе на лучший учебник и задачник он, послав свои работы под девизом, получил сразу два первых приза.