Небо остается...
Шрифт:
Как-то он отказался пойти с Генкой в погребок к «дяде Грише», где выпивка выдавалась в кредит:
— Извини, нет желания…
Его, Геннадия, обществом побрезговал!
А в другой раз Васильцов был на открытой лекции у Рукасова и назвал ее поверхностной. Подумаешь — критик!
После резкого разговора Максима с Борщевым Рукасов сказал Васильцову:
— Ты напрасно трепыхаешься. Мой шеф, если хочешь знать, даже свеликодушничал. После того, что твой Костромин сдуру наболтал, все могло обернуться для него еще хуже. А ему позволили уйти по собственному…
— Я знаю, Рукасов, цену такому великодушию… Борщев давно искал случая избавиться от Константина Прокопьевича и нашел предлог. И не стал раздувать, чтобы его самого не зацепило. А тебе еще не надоело пятки ему лизать?
Рукасов побагровел:
— Ну, знаешь… Воображаешь себя борцом за справедливость, но для шефа ты — козявка. Если он захочет, то тебя запросто раздавит.
— Не пугай, провидец, я уже пуганый…
Борщев дал Рукасову три дня на то, чтобы он «проскочил на хутор, в МТС, и узнал там все досконально». Генке жаль было тратить на эту поездку свои деньги. Но назвался груздем…
Остановился он в хате разбитной бабенки Зойки Броховой, которая все время величала его «товарищ начальник», изжарила роскошную яишенку со шкварками и охотно контактировала. Так, она сообщила, что «личный состав хутора сильно изменился». Какая-то Фенька Семенова с дочерью и возвратившимся из армии мужем уехала на постоянное жительство в Белоруссию. Муж Феньки так и не узнал, что жена путалась с пастухом. Сын механика Тимофей Пахомов «погиб у Венгрии», а конюх Василь («скажу вам, зловредный был человек») «подорвался до смерти у степу на мине». «А к Оксане хоть и не заходите — только и скажет: „Моя хата с краю…“»
Учуяв, что над их бывшим пастухом, который даже в институт к ученым пробрался, нависли тучи, Зойка не без злорадства подумала, что вот когда сможет отомстить ему. Появление подобного желания было трудно объяснимо. Просто Володька («чи не Володька») не симпатизировал ей, и теперь Зойка могла отплатить ему той же монетой. Она сообщила, что сразу учуяла: этот пастух сильно подозрительная личность, биографию себе придумал. Когда наши пришли, то, сказывают, его особый отдел загробастал, и правильно сделал.
— А полицай в МТС был?
— А как же! Как у всех людей. Кулявый. Перегуда. Тот Володька и его сопливую корову Серафиму пас, ясное ж дело, с им самогонку лакал, Советскую власть клял.
— Откуда ты это знаешь? — спросил Рукасов.
— А о чем еще с полицией говорить-то? Не хвалить же власть?
— Логично, — одобрил Рукасов.
— За директора у нас был тогда механик Пахомов, — продолжала Зойка. — Сейчас дрожит, как кто приезжает, все думает, то его заарестовывать…
Рукасов подумал, что вот с ним непременно надо ему встретиться.
На второй день пребывания его в МТС родился подписанный Пахомовым и Броховой документ, изложенный на тетрадочном листке в косую линию.
«Справка.
Гражданин Васильцов М. И проживал в нашем хуторе с сентября по декабрь 1942 г. под чужой фамилией. Все это время он скрывал от местных жителей свою службу в РККА, вел аморальный образ жизни, сожительствовал с работницами МТС, вел пораженческие разговоры, выражая неверие в победу Красной Армии над фашистами. Неоднократно бывал в доме хуторского полицая, с которым вместе распивал самогон и ругал Советскую власть. Все вышеизложенное подтверждаем своей подписью».
Пахомов пугливо подмахнул эту бумажку, не вчитываясь. Только нерешительно сказал: «Вроде бы не вел он пораженческие разговоры». Но Рукасов посмотрел строго: «А другие утверждают, что вел».
И еще приписка была сделана: Жена репрессированного полицая Перегуды не отрицала, что пастух бывал в их доме, выпивал и мирно беседовал с ее мужем, хотя корову их досматривать мог бы и лучше.
Получив такой, как он считал, неопровержимый документ и похвалив себя за бдительность, Борщев снял копии со «справки», отправил их в райком и обком партии и настоял, чтобы дело Васильцова было немедленно рассмотрено на партсобрании.
…Трудно приходилось Максиму Ивановичу. На фронте, где внезапно и самым неожиданным образом менялась обстановка и каждый час мог стать для любого гибельным, Васильцов разучился удивляться. Ему казалось, это свойство останется при нем навсегда. Но то, что происходило теперь… Вот, например, Генка сочувственно пожимает ему руку, чтобы завтра под флагом принципиальности выступить на бюро:
— В суровые годы войны, когда миллионы советских людей жертвовали жизнью за нашу родную Отчизну, Васильцов отсиживался во вражеском тылу, прячась за коров! Его трусливое поведение, товарищи, граничило с прямым дезертирством, даже с предательством. Однако Родина простила Васильцова, доверив ему серьезную научную работу. Но разве оправдал он это доверие, товарищи? Он обманул партию, всех нас, скрыв позорные страницы собственной биографии. Нет, товарищи, с такими, как Васильцов, я бы не сел в один окоп…
— Погоди, Геннадий, — прервал Рукасова Макар Подгорный, — прежде чем обвинять, надо тщательно проверить факты. Справке, что ты зачитал, я не верю — в ней явные нелепости. Не могу, например, представить, чтобы Васильцов, как там говорится, пьянствовал с полицаем. Я точно знаю, да и многие могут это подтвердить, что Васильцов не пьет.
— Ну да, — насмешливо скривился Рукасов, — с нами, может, и не пьет. А вот с предателями — другое дело…
Васильцов не выдержал:
— Ты подлец! — вскочил он.
Эта вспышка произвела на членов партбюро плохое впечатление. Рукасов же сохранил полное спокойствие, не посчитал нужным отвечать на «личный выпад» и так разрисовал свой разговор с бывшим директором МТС, свою поездку, что внушил полное доверие к результатам проверки. Васильцова исключили из партии «за сокрытие правды», а его защитнику Подгорному объявили строгий выговор «за беспринципность».
Васильцов, чувствуя себя особенно одиноким, решил пойти к Новожилову, снять тяжесть с души, посоветоваться, что же делать дальше? Давно собирался, да все что-то мешало.