Небо выше облаков

Логвин Янина

– Ну что, садись, Свет. Выдохнем, что ли. Ну и денек! Сначала Карасев с Чебановым подрались до крови. Хорошо, что наш Никита Валерьевич поблизости оказался – вовремя разнял. Теперь вот Наташка шума наделала – беспутная душа. А ведь самое страшное, что не врет. Оклемается и, как пить дать, снова сбежит к мамке!

День сегодня действительно выдался не из легких. Я опускаюсь на стул, беру чашку в руки и грею о ее края ладони, которые оказываются озябшими, словно и правда побывали в снегу, пусть на улице уверенно дышит весна.

– Да простят меня

люди и Бог, но лучше бы эту пьянь посадили! – выдает в сердцах Ираида без сожаления. – Хоть бы дочке дала вырасти! Если она в беду попадет, разве с той курвы спросишь?

Чай горячий, а печенье простое и вкусное. Я с удовольствием потягиваю напиток, глядя в окно. На детской площадке гуляют дети постарше – лет десяти-двенадцати. Занятия в классах закончились, и сейчас у детей свободное время. Наверняка Андрюшка уже проснулся и после полдника играет в игровой комнате. И ждет. В этом доме-интернате, где я работаю психологом вот уже год, дети помнят обещания, а я обещала мальчишке прийти.

Андрюшка. При мысли о мальчике губы, как всегда, трогает улыбка, а сердце отзывается теплом.

– Значит, постараемся этому помешать, Ираида Борисовна, – твердо говорю медсестре. – На этот раз Наташи не было три недели. Я боялась и предполагать, что могло случиться с ребенком за это время. Если снова сбежит, мать ее непременно накажет, чтобы в следующий раз не попадалась. И следующего возвращения девочки может не быть.

– Вот сволочь! Тогда уж лучше, как я – круглая сирота, чем вот так. Вот ты психолог, Свет, объясни: почему? От них отказываются, бросают, а эти выкормыши, как волчата, по следу бегут. Спать под открытым небом готовы, лишь бы с такой мамкой!

Это неприглядная правда, и возразить на эту правду нечего.

– Скорее, не лишь бы, а только бы она была – мамка. Вы сами ответили на свой вопрос, Ираида Борисовна. Природа не пустые щи. В ней эволюцией столько всего намешано, а человеку якорь нужен. Корни, чтобы уцепиться, выжить и дать здоровые ростки. Это не вина детей, что их лишили почвы и заботы, это вина родителей. Особенно вот таких кукушек. У человека должен быть дом и семья по определению, и дети это чувствуют. Сначала нутром, а уж после головой. Человек – единственное существо с памятью, кто он есть и откуда. Вот и тянутся, как могут, чтобы быть нужными и любимыми. Не брошенными.

– Кстати, вы не знаете, – спрашиваю женщину, допив чай и поблагодарив за угощение, – кто у нас сегодня в ночную дежурит? Надо бы предупредить насчет Наташи, чтобы не оставляли одну. Все пока очень нестабильно, и срыв может повториться. Я сегодня задержусь часов до девяти вечера, так что зайду узнать, что сказал врач, но хотелось бы быть спокойной.

– Я останусь. Не переживай, Света. У меня не сбежит, и под замком держать не стану – разнервничается еще. Поговорю с ней. Вот чаю, как с тобой, попьем. А там пусть отсыпается.

– Спасибо.

Я встаю и поправляю одежду. Поднимаю руку, чтобы взглянуть на часы.

– Тогда я к Ольге Валентиновне загляну. Что-то ее долго нет. Уже давно должны

были из инспекции приехать. Если что, помогу оборону держать.

В игровой комнате непривычно тихо. Все ушли на улицу, лишь нянечка возится в соседней спальне, наводя чистоту, да две девочки постарше сидят за столом и что-то рисуют. Заметив меня, обе с интересом поднимают головы и отрываются от занятия. Провожают любопытными взглядами.

Я захожу и замечаю Андрюшку в углу, у большого конструктора, с машиной в руке – пятилетнего мальчишку, хрупкого, похожего на гуттаперчевую фигурку.

Как всегда, он сидит один, играет с игрушками и, заслышав меня, не поднимает глаз.

Очень закрытый ребенок, со своими душевными травмами, молчаливый и тихий, как тень. Долгое время он совсем не разговаривал, я была первой, кому он назвал свое имя, и до сих пор осталась единственной, с кем он говорит.

– Здравствуй, Андрюшка.

Мальчик не отвечает, но играть прекращает. Поднимает глаза, чтобы увидеть меня, и тут же опускает взгляд в пол. Он рад – я уже научилась распознавать его настроение по малейшим признакам (волнения нет, любимая игрушка позабыта, а пальчики, словно к огню, скользят по полу в мою сторону), но остальные дети очень внимательны, и не прощают заботы, и он в свою очередь научился скрывать радость.

– Погуляешь со мной?

Снова молчание и лишь кивок в ответ.

Я подхожу и, не удержавшись, провожу рукой по темноволосой головке. Задержав пальцы у затылка, тихо прошу:

– Ну, беги, одевайся. Я тебя подожду.

Андрюшка вскакивает и, прихрамывая, опираясь на носочек ноги, быстро-быстро бежит в спальню, позабыв об игрушке. Я поднимаю ее и оборачиваюсь. Вижу, как он останавливается на пороге спальни и оглядывается, словно боится, что я уйду. Застывает натянутым фитильком, потянувшись ко мне.

Этот миг повторяется снова и снова, словно моих слов мало, и каждый раз ему страшно потерять меня из виду.

Этот страх взаимный. Он отражается в глазах мальчишки и отзывается болью в моей душе. Я не знаю, помнит ли он своих родителей – скорее всего лишь образы, но память потери живет в нем темным монстром, в этом маленьком, грустном человечке, вдруг оказавшемся один на один с огромным миром, и я понимаю: одному ему не справиться.

Я тоже боюсь его потерять и спешу прогнать страх из глаз ребенка спокойной улыбкой. Он ждал меня, и радость от этого понимания прогоняет тревогу и наполняет сердце теплом и любовью. Он видит это тепло в моих глазах, впитывает жадно, и только убедившись, что за день оно никуда не исчезло, убегает одеваться.

Мой мальчишка. Мой!

Почему именно он? Почему Андрюшка Сомов? Не знаю.

Я помню свой первый рабочий день, детдомовскую суету, кабинеты, папки, личные дела воспитанников. И лица детей. Тогда я окунулась в новый для себя мир, и думала, что задержусь в нем всего на три месяца, отозвавшись на просьбу знакомой. Этот мир пугал колючей щетиной и разбитыми судьбами.