Небо за стёклами (сборник)
Шрифт:
Началось это несколько лет назад. Однажды Олег Оскарович, возмущенный долгим сроком ремонта часов в ателье, написал басню о том, как в городе остановилось время, и послал ее в редакцию вечерней газеты.
Басню Кукса напечатали, а неосторожный заведующий отделом направил ему письмо с предложением присылать новые произведения. Олег Оскарович вспомнил, что еще в детстве писал стихи, обличающие школьных шалопаев, за что не раз был бит, и стал думать, что, наверное, он рожден поэтом и лишь в силу родительской практичности окончил плановый институт, навсегда породнившись с арифмометром вместо пера.
Ничто не поздно, пока живешь на свете. И Кукс принялся за сатиру, наверстывая упущенные годы.
"Вот
Из сатиры Кукса следовало, что жить ему мешали молодые люди в узких брюках и девушки с высокими прическами, черноусые продавцы, торгующие грушами на рынке, и жены, разводящиеся со своими мужьями.
Однако за первыми газетными успехами триумфа не последовало. Басни и эпиграммы Кукса принимали и печатали с большим скрипом. К тому же со временем Олег Оскарович стал замечать, что вокруг остается все меньше и меньше объектов для сатирического пера.
На улицах сделалось чисто. В различных ателье мод не только исчезли очереди, но, наоборот, в витринах появились объявления, вежливо приглашающие заказчиков воспользоваться услугами мастерских. И к тому же в этих ателье научились шить. Даже излюбленные сатириками коммунальные квартиры потеряли свой прежний зловещий облик. Олег Оскарович, например, жил в чистой и аккуратной квартире, где давно не коптили керосинки, а женщины спокойно и мирно сосуществовали, не давая никакой пищи сатирику.
С одной стороны, Кукса радовали счастливые изменения последних лет. Как-никак он считал, что здесь заслуга и его острого пера. А с другой стороны, Олег Оскарович с тайной грустью взирал на то, что из окружающей жизни понемногу исчезает обыватель и хулиган и все меньше и меньше остается мишеней для обличения, и задумывался над своим поэтическим будущим.
Однако он не хотел сдаваться. Закончив свои служебные дела, Олег Оскарович решительно отодвигал разграфленные на колонки листы и, сев за пишущую машинку "Мерседес" — громоздкое приобретение по случаю, — быстро перепечатывал все, что создал накануне вечером. При этом Олег Оскарович громко смеялся. Свою сатиру он находил смешной.
В квартире на Куксе лежали обязанности общественного счетовода. В определенные дни он вывешивал перепечатанный на машинке список, в котором точнейшим образом было указано, кому из жильцов и сколько нужно платить за газ, электричество и прочие коммунальные услуги.
На улицу он удалялся во втором часу дня. Выходил через черный ход — из кухни. Этот ближайший к его комнате выход казался Куксу индивидуальным.
Спускаясь по тускло освещенной лестнице, Олег Оскарович крепко держал желтую пластикатовую папку, В папке кроме умело составленных смет лежало все, что определяло литературную судьбу Кукса. Здесь хранились две давно сочиненные, но так нигде и не принятые одноактные пьесы, вырезанная из газеты рецензия, в которой ругали группу эстрадных авторов, а Кукса не упоминали; тонкий сборник самодеятельного репертуара, где была напечатана его басня "Дали пенсию слону…"; два заявления о неправильной выплате гонорара и прошлогоднее приглашение на совещание молодых сатириков.
Минуя двор, по которому в тот час гоняются друг за другом уже вернувшиеся с первой школьной смены горластые мальчишки, Олег Оскарович часто думал о том, до чего ему повезло: в квартире, где он живет, нет детей и поэтому сохраняются тишина и порядок.
Да, в квартире № 77 по случайному стечению обстоятельств не было детей. Никто не врывался в нее с победным гиком или громкой слезливой жалобой на дворового обидчика. Никто не рисовал чертиков на обоях и не строгал лодочек на кухне.
Жили здесь люди серьезные, взрослые, занятые собой.
После ухода Олега Оскаровича в квартире оставалась только любимица Марии Гавриловны кошка Василиса — попросту Васька, медлительная и равнодушная ко всему, что не касалось ее кошачьих страстей и обязанностей. Впрочем, и Василиса часы квартирного безлюдья предпочитала проводить в прогулках по лестницам и подвалам.
Эта осень, как и многие предыдущие, не внесла изменений в жизнь квартиры № 77. Разве только чуть прихворнула и снова пошла в свои походы Мария Гавриловна. Супруги Наливайко ездили в отпуск не в Гагры, как обычно, а на Золотые пески в Болгарию. Куксу удалось поместить два афоризма в "Крокодиле", и он ходил счастливый и гордый. Рита выиграла по лотерее тридцать томов сочинений Диккенса и так увлеклась его объемистыми романами, что охладела к танцам.
В остальном все было по-прежнему, и только со спокойным и уравновешенным Петром Васильевичем творилось неладное.
С того памятного дня, когда он, задержавшись с Тоней, чуть не опоздал на генеральную репетицию, сделался он задумчив и рассеян, торопливо и невпопад отвечал на вопросы окружающих.
Между тем жизнь Рябиновых шла своим чередом. Они побелили потолок и переменили обои. Делали все вдвоем, без помощи мастеров. Белили и клеили дружно и споро. В освеженной комнате стало светлей и будто бы даже просторней. В свободные вечера ходили в кино и, возвратившись домой, пили чай со свежими бубликами, а Петру Васильевичу иногда выставлялась и "маленькая". Делала это Аня, как ей думалось, неожиданно, с лукавым прищуром. Дескать, не считай, что я нечуткая и не знаю, что ты не прочь рюмку…
Словом, и тут все было, как прежде, и все же для Петра Васильевича не совсем так.
Спешил ли он в театр по кроваво-желтому ковру прилипших к асфальту кленовых листьев, сидел ли в своей регуляторской, управляя светом на сцене, дремали дома на оттоманке, опустив газету, он нет-нет да и видел девчонку с агатовыми быстрыми глазами. Странно, но маленькая озорница с капельками воды под вздернутым носом-кнопкой не выходила из головы.
Прежде с Рябиковым такого не случалось. Да, бывало, что он в погожий солнечный день, возвращаясь с работы, сбавит шаг и остановится среди сквера, наблюдая деловитую возню малышей. Порой даже наклонится к какому-нибудь бутузу с ладонями будто в песочных перчатках и поможет ликвидировать аварию с опрокинувшимся самосвалом. Или на улице с любопытством наблюдает неторопливо шагающих домой первоклассников, таких маленьких, что и фуражки и набитые портфельчики — все не по ним. Иногда даже остановит, спросит, какие несут отметки, и, откозыряв школьникам, улыбаясь, пойдет дальше.
А тут все сделалось другим. Странно, но Рябикова вдруг охватило такое чувство, будто он в чем-то был не прав, будто не так поступил и остался в памяти озорной девчонки грубым и бездушным.
Отчего-то запомнились глаза детей на лестнице и то нескрываемое разочарование, когда они узнали, что он "ничей папа — просто дяденька". Помнился голос воспитательницы, сказавшей: "Каждый из них ждет, что за ним когда-нибудь придут".
Петр Васильевич вырос в семье, где было шестеро детей. Двое умерли маленькими. Четверо выжили, и только один не вернулся с войны. В доме никогда не было большого достатка. Отец служил ремонтником в трамвайном парке, мать подрабатывала дома — строчила мережку, делала цветы на продажу, и все в семье, особенно сестры, помогали ей. Все они были для отца с матерью одинаковыми, никого в доме не выделяли, никто не был обойден. Самостоятельно он стал жить с восемнадцати лет, когда ушел из семьи, но навсегда сохранил в памяти скупые слова отца, материнскую заботу — чистые рубахи по воскресеньям и полтинники, которые она ему выкраивала на мальчишеские развлечения. Сколько мог, он помогал старикам и младшим в семье. Трудно было себе представить, как бы вырос он один, хотя бы в детском доме.