Небо закрыто льдами(Документальная повесть)
Шрифт:
Выходило так, что оставалось мне выполнить только последний отцовский завет. Он хотел, чтобы я тоже был подводником.
В эти трудные дни мне некогда было разбираться с самим собой, некогда было выяснять, так ли, как когда-то отца, тянет меня к службе на подводных кораблях. Отрицательно ответить на этот вопрос я не мог. А чтобы честно сказать себе «да», мне надо было еще многое передумать.
Глава 8
Самые
Лодка вошла в неведомое — так смело можно назвать арктический район, через который пролег курс нашего атомохода. На всех картах всегда рисуют картографы эти места «белым пятном».
Ледовая обстановка здесь резко отличается от других мест океана. Капризно и угрожающе непостоянна толщина льдов — сказывается, должно быть, внезапный и резкий перепад океанских глубин. То и дело возникают на пути атомохода из черной подводной тьмы клыки айсбергов — вечных бродяг, вмерзших в сплошные ледяные поля.
Атомоход мечется вверх и вниз, все время меняя скорость, курс, глубину, и мы давно уже забыли, что такое спокойные вахты.
Льды наглухо сомкнулись над головой.
Спичка, подвешенная в пяти сантиметрах от потолка большой комнаты, — это наша лодка. Пол комнаты — океанское дно. Потолок — лед, наше сегодняшнее небо. Разводий нет — значит нет солнца, нет ветра, слабо и пьяняще пахнущего океаном.
Если там, южнее, мы знали, что за монотонной и раздражающей бесконечностью льдов нас ждут полыньи — сейчас, пожалуй, никому не известно, как обернется дело для нас спустя даже несколько часов похода. Вопреки всему мы верим, что все будет в порядке, но уж очень тягостно и бесконечно ожидание перемен.
У вахтенных, что через каждые два часа сменяют друг друга за пультом телевизионной установки, от непрерывной слежки за непроглядностью океанских глубин болят глаза, и в ушах ломит от писка зуммеров эхоледомера.
По смутным теням, бесплотным и бесформенным на экране, трудно определиться в пространстве. Теряется ориентация, обостренным и настойчивым становится чувство оторванности от мира, и в какую-то минуту начинает казаться, что в определении бесконечностей могут дать маху даже наши электронные приборы.
Мысль эту гонишь от себя прочь, но она возвращается снова и снова, рождая глухое беспокойство. Из равновесия выводит все — громкий смех, слабые запахи машинных масел, болтовня в кубриках, доклады вахтенных центрального поста, которые ничего нового не сообщают и не обещают никаких перемен.
Бледен и непривычно молчалив главстаршина Чикин. Он заметно изменился за последнее время: обострились скулы, еще глубже запали глаза. Подолгу думает он о чем-то, уединившись в кубрике, перелистывая страницы своего блокнота. Чувствуем мы — к какому-то разговору с нами готовится главстаршина, да только отмахиваются от комсорга матросы, когда он появляется у них за спиной. Какие могут быть разговоры, если всё на лодке забыло о состоянии покоя! Атомоход все время меняет тактику, пробиваясь вперед, — так же, как боксер на ринге, когда ведет бой. Возрастающие нагрузки нелегко переносить даже нашим тысячу раз выверенным приборам, а нам они даются
Но очень хочется Чикину устроить после вахты в кубрике большой разговор. Головой ручается Чикин за то, что такой разговор нужен. А у ребят после вахты частенько остается сил только дойти до коек — и Чикин не знает, как ему быть. Он сам мне в этом сознался. Я смог предложить ему единственный выход.
Мы отправились к замполиту.
Штурманов был в своей каюте один. Приглушенно горела настольная лампа. Неяркий, спокойный свет ее скупо выхватывал из полумрака стопку книг и каких-то бумаг на столе, крупную голову замполита, устало опущенную на руки. В каюте стояла тишина. Только доносились из-за переборок чуть слышное урчание двигателей да характерный, почти неуловимый на слух, мягкий незатухающий шорох — это сопротивлялась глубина, вспоротая корпусом атомохода.
Штурманов, казалось, спал. Чикин кашлянул осторожно. Замполит мгновенно поднял голову, встряхнулся, крепко потер виски.
— Ты, комсорг? Кажется, не ко времени я соснул — извини. Что случилось?
Чикин посмотрел на замполита, оглянулся на меня, и я понял — неловко вдруг стало комсоргу. «Может, не стоило замполита будить? — словно говорил его взгляд. — Вон глаза у Штурманова какие усталые… Может, не такой уж у меня и сложный вопрос, чтобы над ним еще замполит голову ломал?»
Но отступать было уже поздно.
— Дело у меня такое, — сказал Чикин, — учебу «один плюс один» мы затеяли. Замахнулись даже на большее — по этому поводу бюро специальное решение приняло. А результатов пока никаких нет. Не видно.
— То есть?
— Ребятам, я думаю, мало знать, что у нас теперь нет отстающих — это же общая оценка дела. А вот чего каждый матрос добился, никому не ведомо. Подошло время, по-моему, зачеты у ребят принимать. Наверняка многие сумеют сдать на классных специалистов. Вот тогда и станет ясно каждому — научился он чему-нибудь или на месте стоял, и что он от себя в общее дело вкладывает.
— Так, — Штурманов кивнул, соглашаясь, и коротко черкнул что-то для памяти на листке бумаги. — Это дело, комсорг. Спасибо, что напомнил. Я поговорю с командирами боевых частей, со специалистами — пусть готовятся принимать зачеты. Еще что у тебя?
— Несколько заявлений у меня лежит о приеме в комсомол. Надо их рассмотреть. Это, я думаю, сделаем после того, как ребята зачеты сдадут. Пусть у многих из них будет двойной праздник… Нужно в общем большое собрание провести, в делах наших как следует разобраться. Отчет на берегу все равно придется давать — так чтобы не сказали нам, что мы тут больше разговорами занимались, чем делом…
— Ты комсорг — тебе, как говорится, и вся власть в руки.
— Власть властью, а вот как раз такое собрание я и не могу провести, — виновато сказал Чикин. — Не лежит у ребят душа к разговору, и ругать их за это я не могу: я ведь вижу, как они устают. Но ведь дальше у нас будет еще больше работы! Я не знаю, как быть…
Штурманов прошелся медленно по каюте, устало прислонился к переборке, помолчал полминуты, прикрыв глаза.
— Не знаешь, как быть… Ну, давай тогда вместе посоображаем.