Нечаев: Созидатель разрушения
Шрифт:
Вообще подсудимый в продолжении заседания обнаруживал дерзость и неуважение к суду.
Товарищ Прокурора Московской Судебной Палаты В. Петров». [674]
Заседание суда проходило под председательством сенатора П. А. Дрейера при членах П. Д. Орлове, Б. В. Завьялове и прокуроре К. Н. Жукове. Вынужденное заявление прокурора о «присвоенных» вещах убитого усиливало доказательство участия Нечаева в обычном уголовном преступлении. Летом 1871 года требовалось убедить присяжных заседателей в том, что подсудимые совершили политическое преступление. Поэтому в обвинительном акте по делу нечаевцев сказано, что хищения вещей не обнаружено. [675] Мы располагаем свидетельствами Слезкина, Ремера, корреспонденциями различных публицистов и стенограммой процесса. Все они дополняют приведенный выше краткий отчет Петрова, подтверждают его достоверность и объективность изложения.
674
7 РГИА, ф. 1016, оп. 1, д. 193, л. 17–20.
675
8 См.: Государственные преступления в России в XIX веке. СПб., 1906. С. 163.
Ф. М. Достоевский внимательно следил за всем, что касалось Нечаева; прочитав в газете отчет о процессе, он
«Так в последнее время удивил меня процесс Нечаева. Ведь, уж кажется, следил за делом, даже писал о нем и вдруг — удивился: никогда я не мог предположить себе, чтобы это было так несложно, так однолинейно глупо. Нет, признаюсь, я до самого последнего момента думал, что все-таки есть что-нибудь между строчками, и вдруг — какая казенщина! Ничего не мог я себе представить неожиданнее. Какие восклицания, какой маленький-маленький гимназистик. «Да здравствует Земский собор, долой деспотизм!» Да неужели же он ничего не мог умнее придумать в своем положении!» [676]
676
9 Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. Т. 21, Л., 1980. С. 312.
Первое известие об окончании судебного заседания в Московском окружном суде поступило монарху.
«Императорский Телеграф в Зимнем дворце
Телеграмма № 1471
«38» слов
Подано в Москве 1873 г. в 6 ч. м. по пд. (пополудни. — Ф. Л.).
8 января
Получено в Петербурге
1873 г. 6 ч. 25 м. по пд.
Его Императорскому Величеству
8 января в 5 часов пополудни, Московский Окружной Суд приговорил бывшего мещанина Нечаева к каторжной работе в рудниках сроком на 20 лет согласно решению присяжных. В Москве все состоялось благополучно
Генерал-Адъютант Князь Долгоруков». [677]
Аналогичные телеграммы своим начальникам отправили Слезкин, Ремер и Жуков.
Нечаева оставили в Москве на двухнедельный апелляционный срок и для производства гражданской казни. Утром 10 января осужденный попросил у караульных перо и бумагу, но написал не прошение о смягчении наказания, а обличительный меморандум.
«Граф! — писал Нечаев Левашеву. — Когда я сидел в крепости, Вы желали получить от меня объяснения существенной стороны нашего дела для «смягчения моей участи». Именно поэтому я и отказался дать это объяснение. Теперь, когда участь моя уже решена, я счел бы возможным отчасти удовлетворить Ваше желание и восстановить факты в их настоящем виде, опровергнув искажения и ошибки, которыми наполнено следствие г. Чемадурова и обвинительный акт г. Половцева. Слова человека, приговоренного к 20-летней каторге, могут иметь надлежащий вес, и никто не вправе сомневаться, что в них скрывается что-либо, кроме желания восстановить истину. Но в настоящем письме я ограничиваюсь тем, что прошу вас обратить внимание на факт, который вряд ли может соответствовать административной системе даже самой нецивилизованной страны. Факт этот следующий: когда в зале суда раздались рукоплескания публики и председатель решил меня удалить, — меня вытащили сперва в коридор, а потом в пустую залу; здесь жандармский караульный офицер начат бить меня сперва руками в спину, а потом ногой… Это дикое поведение г. офицера было тем возмутительней, что я никогда не оказывал ни малейшего сопротивления жандармам и был всегда хладнокровен и вежлив со всеми. Как ни был я раздражен подобным поступком, тем не менее я не заявил об этом безобразии на суде, когда снова был введен в залу заседания. Говоря, откровенно, меня удержало от этого заявления единственное нежелание бросить слишком невыгодную тень на жандармских офицеров вообще, потому что другие обращались со мной довольно деликатно. Я спросил фамилию палача, он не сказал. Узнать ее, конечно, нетрудно, так как этот самый офицер находился в карауле, в Сущевской части, в день моего приезда в Москву и уже тогда обращался со мной в высшей степени грубо, безобразно, хотя тогда он еще не позволял себе прибегать к кулакам.
677
10 РГИА, ф. 1016, оп. 1, д. 193, л. 9. Почему-то эта подлинная телеграмма, подписанная генерал-губернатором Москвы В. А. Долгоруковым, оказалась в архиве министра юстиции.
Я не думаю, чтобы какое-либо правительство, как бы то ни было абсолютно, могло гордиться тем, что имеет своими офицерами рыцарей кулачного права. Я знаю хорошо, что факты вроде приведенного мною не составляли исключения лет 5–6 тому назад, при Вашем предшественнике г. Мезенцеве, но я полагал, что реформы, произведенные за последние три года, как бы они ни были поверхностны, во всяком случае сделали невозможным кулачное самоуправство. Неужели я ошибся?
Граф, если политические соображения заставили правительство прибегнуть к тому, чтобы взвести на меня, преступника исключительно политического, обвинение в преступлении уголовном, если Ваш предшественник г. Мезенцев видел единственную возможность помешать моей деятельности этим ложным обвинением и потому приказал произвести следствие об убиении Иванова отдельно от следствия о заговоре, чтобы иметь возможность требовать моей экстрадиции (передача лица, совершившего уголовное преступление, одним государством другому. — Ф. Л.) от иностранных держав, — во всем этом видна, по крайней мере, цель, желание устранить меня, как «беспокойную личность». Можно удивляться политическому легкомыслию г. Чемадурова, производившего следствие в продолжение двух лет и не сумевшего отличить существенное от внешнего, — можно удивляться бестактности г. Половцова, который в своем обвинении представил нелепый катехизис как образчик убеждений заговорщиков, не обращая внимания на то, что никто из этих заговорщиков не только не был знаком с содержанием катехизиса, но и не мог читать шифр, которым он был напечатан. При этом неоспоримо, что если гг. следователи и г. прокурор не отличались политической дальновидностью, то руководились искренним желанием нанести удар так называемой «революционной гидре», загрязнивши, оклеветавши и уронивши для этого в общественном мнении молодых людей, вздумавших заниматься общественными интересами. Если эта последняя цель не была достигнута, если русское общество не поверило обвинению, а напротив, с большим уважением отнеслось к жертвам политики не соответствующей духу времени, то причиной этому уже, конечно, не недостаток усердия гг. обвинителей. Итак, как ни предосудительны были приемы, употребленные против меня и моих товарищей, как ни мало они достигли цели, все-таки эта цель у правительства была — это желание парализовать деятельность оппозиционных элементов. Но теперь я уже в ваших руках, лишен возможности продолжать мое дело, осужден за преступление, которого не совершил, приговорен к 20-летней каторге, к высшей мере наказания, возможной по условию с Швейцарией. К чему же еще бить меня? Зачем это зверское обращение?.
Я пишу к Вам, граф, и позволяю себе думать, что поведение жандармского офицера не получит Вашего одобрения. Я надеюсь, что мне не предстоит в будущем подвергаться ряду подобных оскорблений, которые столь же бесцельны, сколь позорны для самих оскорбителей. Я позволю себе по поводу этого факта высказать Вам, граф, несколько общих соображений. Участь моя решена или почти решена, —
Я не буду здесь предрешать вопрос о том, как свершится эта государственная перестройка — путем ли исключительно революционным или по инициативе самого правительства, которое решится отказаться от абсолютизма? Может быть, что тут же, кто заявил по поводу крестьянского вопроса, что «освобождение сверху предшествует освобождению снизу», — возьмет на себя инициативу переделки государственного устройства, если вовремя успеет убедиться, что против силы возрастающего общественного мнения идти нельзя. Насколько удобоисполнима правительственная инициатива, это здесь разбирать неуместно. Несомненно только то, что как бы это ни свершилось, это не обойдется без общественных потрясений. Я сын народа! Самая первая и главная цель моя — счастье, благосостояние масс. Зная по опыту жизнь простого класса как в России, так и за границей, я знаю также, что всякое общественное потрясение, какой бы оно исход ни имело, не только вредит интересам высших классов общества, но вместе с тем вначале ложится тяжелым бременем на народ. Если, с одной стороны, Разин и Пугачев отправляли на виселицу дворян в России, а во Франции их отправляли на гильотину, то с другой стороны, как там, так и здесь массы народа валились под картечью, сжигались селения и пр.; разрушение и истребление — спутник всякого переворота, по крайней мере из тех, который нам указывает история, — они с одинаковой силой поражали как высший класс общества, так и толпу. Задача всякого честного правительства состоит в наш бурный век в том, чтобы, при неизбежности общественных волнений, по крайней мере, предотвратить повторение ужасов подобных тем, которыми сопровождались кровопролитные восстания Разина и Пугачева. А эти ужасы непременно воспоследствуют, если не будет положен конец дикому самоуправству и зверским мерам в администрации. Правительство, допуская подобные меры, тем самым кладет семена будущего революционного террора, оно вострит лезвие на свою голову. Когда политические идеи встречают отголоски в самых отдаленных закоулках русской земли, тогда рыцари кулачного права могут оказывать своим усердием самую дурную услугу правительству, — они только усиливают озлобление в среде недовольных и возбуждают и без того весьма разгоряченные страсти.
Пусть правительство льстит себя надеждой, что еще далеко до бурных дней. Пусть оно изобретает поверхностные реформы и надеется ими усыпить общественное внимание. Общество уже пробудилось и скоро потребует ответа. В России могут быть такие наивные государственные люди, для которых всякое общественное движение представляется результатом конспирации двух или трех десятков агитаторов; могут быть и такие, которые надеются заглушить новые идеи репрессивными методами, вместо того, чтобы встать под знамя этих идей, руководить обществом по пути прогресса и получать благословение вместо проклятий. Несомненно, что много еще лиц, в числе заведывающих судьбами великого русского народа, придерживается поговорки Людовика XV: «Apres nous le deluge» (после нас хоть потоп — фр.). Но для всех без исключения должно быть ясно, что всякая репрессия вызывает ожесточение, порождает новых врагов, поэтому бесцельное варварство вредно, бессмысленно.
Эмигрант Сергей Нечаев, превращенный г. Мезенцевым из политического в уголовного преступника.
Р. 5. Иду в Сибирь с твердой уверенностью, что скоро миллионы голосов повторят этот крик: «Да здравствует Земский собор!» [678]
Нечаев солгал и на сей раз, никто не решился бы бить его в здании Окружного суда. Возможно, с ним грубо обращались, применяя силу, его вызывающее поведение побуждало к ответным действиям. Как же не поведать хоть кому-нибудь, что его били. Он столько раз писал о зверствах жандармов. Его жалобы могли навредить офицеру, а ему так хотелось отомстить за выкручивание рук. Писало его раздраженное самолюбие, необузданная фантазия, жажда запутать всех и каждого, отомстить обидчику. Обида клокотала и искала выхода. Произошло самое огорчительное из того, что могло случиться, — ожидаемый Нечаевым многодневный шумный политический процесс с овациями и истериками власти сумели превратить в банальное судебное заседание с шикающей враждебно настроенной публикой, которой вовсе не было дела до него, стремившегося осчастливить народ. Досада и разочарование терзали честолюбивую душу, самообладание покинуло его, он растерялся.
678
11 РГИА, ф. 1016, оп. 1, д. 193, л. 11–16.
Дело не только в том, что у Нечаева почти не было сторонников и на суд пришли люди, относившиеся к нему недоброжелательно, его поведение во время слушания дела провоцировало враждебное к нему отношение публики. Доктор Д. П. Маковицкий записал рассказ М. С. Сухотина, мужа старшей дочери Л. Н. Толстого: «Михаил Сергеевич читал описание суда над ним (Нечаевым. — Ф. Л.) в «Былом». [679] Михаил Сергеевич студентом был на этом суде и говорил, что Нечаев, когда утверждает, что ему не дали говорить, лжет. И Михаил Сергеевич представлял Нечаева, как он ругал судей и царя, и плевал на его портрет тут, в суде. Его много раз выводили и приводили; Нечаев все повторял то же». [680]
679
12 См.: Былое. 1906. № 7. С. 151–177.
680
13 Литературное наследство. Т. 90. Кн. 3. М. #979. С. 379. Вероятнее всего, Сухотин М. С. читал не журнал «Былое», а «Сборник Русской исторической библиотеки», в котором перепечатаны лондонские номера «Былого», см.: Дело Сергея Геннадиевича Нечаева // Русская историческая библиотека. Вып. 5. Ростов-на-Дону, 1906 С. 141–148.