Нечаев вернулся
Шрифт:
Он поднял глаза на Фабьену. Она согласно кивнула.
Внезапно ее гость вскочил, расплескав виски в стакане.
— Вероника! — вскричал он.
Фабьена Дюбрей застыла в недоумении, не понимая, кого или что он имеет в виду.
— Да поймите же, Вероника — сиделка или компаньонка Жюльетты! Сразу видно, что душой и телом предана своему патрону, комиссару Марру. Ясно, что она перезвонила ему после нашего ухода. И сказала, что мы уехали в вашей, Фабьена, машине. Он наверняка ухватился за этот шанс отыскать меня, единственный, какой ему представился. Если это так, за домом следят. Скорее всего так и есть! Надо убираться отсюда, — заключил, осторожно поглядев в окно, Даниель. — Не хочу рисковать: не хватало только, чтобы я завтра утром потащил за собой Марру…
Он быстро сложил в одну сумку все оружие, которое у него было. Только «магнум» оставил в кобуре под мышкой. В сумку же сложил и патроны. А заодно деньги — чем черт не шутит?
— Сделаем так… — сказал он Фабьене.
На улице Аббатства инспектор Дюпре дежурил перед указанным ему домом. Машину он поставил почти напротив парадного, у противоположного тротуара, у входа в церковь.
Около половины девятого он вдруг увидел, как из подъезда вышла молодая женщина. Она неторопливо направилась к площади Сен-Жермен-де-Пре. Не желая терять ее из виду, Дюпре вылез из машины и последовал за ней, держась в отдалении.
Пройдя несколько десятков шагов, она добралась до собственной машины, рывком открыла дверцу, юркнула в нее и на полной скорости пролетела мимо него. Он повернулся и бегом бросился за ней.
Инспектор успел только заметить, что из того же подъезда выбежал мужчина и сел в притормозившую машину.
Пока Дюпре добежал до своей и запустил мотор, беглецы скрылись, свернув налево, в направлении улицы Жакоб.
Инспектор выругался сквозь зубы, некоторое время поколесил по кварталу — все напрасно.
Нечаев улетучился.
Эпилог
ФРАНЦУЗСКИЙ НАРОД ПРИЗНАЕТ БЫТИЕ ВЕРХОВНОГО СУЩЕСТВА И БЕССМЕРТИЕ ДУШИ.
На портале над массивными створками деревянных дверей церкви в Удане надпись, выполненная здоровенными прописными буквами, проступала и легко читалась в предрассветном мареве.
— Теперь видишь, что я не шутил? — сказал Даниель Лорансон. — Ты не находишь, что это выше человеческого разумения?
Марк Лилиенталь расхохотался, состроив кровожадную мину.
— Я нахожу это поистине потрясающим! — зарычал он, подражая театральным злодеям. — Верх наглости, идиотизма, абсурда. В некотором роде непревзойденный образец!
Надпись была выполнена еще во времена Французской революции, и потом ее никто не подумал затереть. Итак, томления нашего духа должны наконец утихнуть: Робеспьер с присными внес полную ясность. Объявил, что суверенный народ признает бытие Бога и бессмертной души. Таким образом, и Бог, и душа, так сказать, очеловечены всенародным признанием. Глас народа делается гласом Божьим, и наоборот. Все покровы таинств сброшены, загадки разрешены, и сама метафизика подперта вердиктом народного волеизъявления. Ты существуешь, о Господь, Душа, ты наконец по-настоящему бессмертна — и все благодаря признанию и воле суверенного народа. Мы, о Верховное существо, проголосовали насчет Тебя, и наше голосование наделило Тебя верховной властью. А завтра мы столь же всенародно постановим лишить Тебя полномочий. И бытие Твое вкупе с бессмертием отменим. Так что веди себя хорошо! Иначе на второй президентский срок не переизберем. Ты, выходит, у нас на жалованье, а ведь можно и уволить! В определенных обстоятельствах предусмотрено смещать с должности, например при посредстве гильотины.
— Когда ты обнаружил эту надпись? — спросил Марк. — Почему никогда при нас о ней не упоминал?
Даниель Лорансон только пожал плечами. Дело давнее, он не мог этого припомнить.
— Обрати внимание, — заметил он, — это старый фокус. Как в одном изречении из Кокто: если таинства превосходят наше понимание, сделаем вид, что мы всё организовали сами.
Марк улыбнулся:
— Ты тоже заметь, что можно зайти еще дальше… Суверенный народ может постановить, что Бог — это он сам. И проголосовать за собственное бессмертие… Я бы сказал, что это логическое следствие всякого вторжения в область, подвластную Божеским законам.
— Но обычно, — уточнил Даниель, — решает это отнюдь не народ. А те, кто говорит от его имени, вместо него, пользуясь его молчанием. Например, те, кто вещает от имени революции, для которой, в конечном счете, народ — только исполнитель.
Даниель Лорансон посмотрел на часы:
— Уже время. По крайней мере, мне пора. Слушай, Марк, тебе еще не поздно отказаться.
Тот лишь пожал плечами.
И про себя в последний раз прошептал революционное воззвание на церковном портале.
Какая потрясающая эпитафия для всей этой истории! Нельзя откровеннее напомнить о безумии любой попытки подменить собою Бога, уверить себя, будто ты — носитель абсолютных истин, первопроходец по пути спасения и благодати. Нет, каждому свое место, думал Марк. Нам свое, а Богу Богово.
— Поехали, — только и сказал он. И непроизвольно сжал приклад своего автомата «скорпио».
Они зашагали к машине.
В восемь часов утра комиссар Роже Марру почувствовал легкое прикосновение к своему лицу.
Он проснулся, подумав, что это Жюльетта пришла сообщить ему о возвращении Даниеля.
Нет, Жюльетта приходила вчера.
А сегодня был черед Вероники.
Часть этой ночи Марру удерживал ее в своей постели, не отпуская от себя, желая в объятьях женщины избыть давящую тоску и страх, картинами обнаженного тела вытеснить видения последних, быть может, часов в жизни Даниеля Лорансона.
Одним прыжком вскочив с кровати, он спросил у Вероники, что случилось.
Из комиссариата звонил инспектор Лакур.
Марру подбежал к телефону.
Голос инспектора был сух и точен, как обыкновенно.
— Комиссар, на ферме около Удана нынешней ночью кто-то устроил настоящее сражение, — сообщил он. — По всем правилам военной науки… Двое попытались взять дом приступом… Есть убитые и раненые. По предварительным сведениям, в доме укрывалась группа террористов, находящихся в розыске. Один из нападавших ранен. Его имя Марк Лалуа, или Лилиенталь.
Инспектор Лакур какую-то долю секунды помедлил. Потом продолжал: