Нечеловеческий фактор

Малозёмов Станислав Борисович

— Вы вокруг всех трёх частей самолёта покатайтесь и внимательно посмотрите. Есть живые, встать помогите и скажите — где сбор. Если кого подвезти требуется — говорите мне по рации. И уточните координаты. Тогда я направлю туда машину. — Командир милицейского взвода инструктировал пятерых мотоциклистов. — Мёртвых, кого не разорвало, тоже отмечайте. Я пошлю туда труповоз с прицепом. Их можно собирать и увозить в морг. Утром народ встречающий пойдёт туда на опознание. Я отдельно объявлю, когда всё проясним. Ну, а фрагменты туловищ, документы, куски одежды и предметы, по которым можно потом личность установить, с утра искать и сортировать будем, при дневном свете. Всем

ясно? Вперёд.

Лопатин Мишу Шувалова увидел раньше остальных, подбежал к нему, когда экипажу ещё метров двадцать оставалось топать к хвосту.

— Живой! — он обнял Мишу и молча уткнулся ему в плечо.

— Половина экипажа уцелела, — Миша говорил ему прямо в ухо. — Штурман разбился, бортмеханик и Вера с Наташей, проводницы. Шарипов, глянь на него, целее всех. Молодец, мля! Простил Аллах по ходу дела ему подляну, какую он нашему самолёту и нам с тобой подсунул. Вишь, Максимыч, у него даже на самом верху свой «блатной» в лице самого Аллаха. Другого гада за такое злодейство покарал бы бог немедля, да? В степи раскидал бы по кусочкам его, поганца.

— Без бога разберутся, — прошептал Лопатин. — Все мы теперь без трёх минут зеки. Через месяц-полтора следствие пройдёт и мы все, кроме стюардесс, сядем. Если под расстрел не попадём.

От хвостовой части пошли двадцать шесть уцелевших пассажиров, экипаж ополовиненный, Шарипов, солдаты с лопатками и милиционеры с пожарными. Когда эта маленькая толпа проходила мимо центральной, самой несчастной части бывшего аэроплана, все прожекторы кто — то сообразил выключить. В темноте не так жутко было наступать на обломки рук и ног, часы, портсигары, черепа, пальцы рук с кольцами и перстнями, на сумки дамские, из которых целыми вывалились пузырьки духов, расчёски и тюбики помады.

Наконец перед кабиной полукругом расположились и те, кому повезло остаться жить дальше, и все, кто никуда не улетал, а потому и не рисковал. Снова врубили прожекторы. Стало как днём светло и тепло по-весеннему. Образовывался этот полукруг из людей долго. Час, не меньше. Это потому, что живым, но израненным и чудом уцелевшим, помогали медленно, тихо добираться солдатики и милиционеры. Так им надо было не просто помочь дойти, их сначала ещё найти требовалось. Многие лежали плашмя и живых издали никак не напоминали. Только проезжая мимо, мотоциклисты лучами фар упирались в тела и, если замечали в них шевеление или даже слабый намёк на дыхание, то сразу по рации звали на это место солдат, которые кого под руки, а кого на горбу доставляли к остальным. К полукругу.

Если бы в эти моменты возле разрушенной кабины оказались посторонние люди, которые в тот час мирно спали в домах и квартирах своих, они, точно, эмоциональное потрясение поимели бы такое, что вряд ли смогли вообще в следующую ночь уснуть. И радостно и больно было бы им смотреть на то, как в грязном, потрёпанном, окровавленном, но случайно выжившем человеке встречающие узнавали свою маму, сына, отца, мужа, жену, сестру, брата или друга. И невыразимо страшно довелось бы видеть встречающих, сидевших на снегу возле изувеченных трупов родственников или друзей. Кто-то рыдал, кто- то нежно обнимал неживое тело, а некоторые глядели в лица погибших, уже бледные, бескровные, но ещё не восковые лица и молчали так скорбно, что ни с каким ужасным стоном или более страшным зрелищем уравнять это молчание было нельзя.

А те, которым повезло на твёрдые сто процентов, ликовали, не смотря на окружавшую их со всех сторон разруху и смерть. На убитых горем людей и уничтоженные жизни они не обращали внимания так же, как хирурги во время операции никак вообще не реагируют на кровь или переломанные кости.

— Алтынай, милая ты моя! — обнимала с причитаниями учительница Вера Фёдоровна Горбунова учительницу Сактанову, с которой летела вместе с однодневной конференции из Москвы. — Радость ты моя, как хорошо, что ты…А Майю не видела Зимину? Она впереди сидела.

— Майю увезли в морг, — Алтынай плакала одновременно от горя и от радости. Смешались два этих чувства и стали неразделимыми. С одной стороны и сама живая, и Вера Фёдоровна. А Майи теперь нет, и не будет. Ужасно. И муж пока об этом не знает, и сын её.

Мужичок в валенках и телогрейке, ждавший жену и дочь из Семипалатинска, раньше никогда не думал о том — счастливый он или просто так живёт, коли мама родила. А тут осенило его: счастливый! Родные-то без царапинки прилетели в этом гробу. Они в хвосте сидели. Дочка Машка только сумочку потеряла в разрушенном салоне, заваленном снегом. А в сумочке было аж десять рублей и бабушкина фотокарточка.

— Да вы ж мои птички-ласточки! — тискал их мужичок изо всех сил, целуя каждую попеременно десятки раз. — Дома и денежка есть, и карточка бабушкина.

Выжившие так и стояли полукругом возле кабины, они постанывали, кашляли, горбились от боли в позвоночниках или ногах. Многие сидели на корточках от головокружения или тошноты, но не уходили только потому, что стюардесса по билетам должна была назвать живых и мёртвых. Это нужно было «аэрофлоту», да и самим пассажирам.

Галя Сёмина, стюардесса, брала у Валентины билет и громко называла фамилию. Если человек откликался сразу, стюардессы искренне улыбались, если откликался, но так слабо, что почти не слышали его, Галина, Валя и милиционер, стоявший рядом, настораживались и мрачнели. Тогда сосед спасшегося пассажира, покалеченного и ждущего медиков, кричал: «Он живой! Только громко сказать нет сил у него. Ему сейчас нужна скорая». И туда бежали санитары с носилками. Тогда бортпроводницы и майор довольно кивали головами. Выяснилось к концу перебора билетов, что трое всем запомнившихся шумных студентов, которые драку организовали — погибли, хотя места их были в хвосте. Видно, с кем-то в полёте поменялись. Им надо было, чтобы спинка кресла откидывалась. Спать хотели. А на последнем ряду возле туалета спинки стояли ровно. В стенку и упирались.

Из команды лыжников разбилось шестнадцать парней и две девушки. Всего было двадцать. Не погиб большой молчаливый лыжник или их тренер в синей куртке, у которого была любимая присказка «Ну, понеслась». Выжил и Олег Половцев, летевший с похорон брата. Он сидел на снегу и держал как грудного ребенка левую руку правой. Левую сломал. Журавлёв Николай в чужих ботинках на три размера больше, от души сам себе верил, что потому и не погиб он. В больших ботинках ноги его имели воздушную подушку со всех сторон. Вот! Имел в кармане пальто Николай водку, с новогоднего стола спёртую, и пил её из горла при милиционерах, которые не обращали на него своей строгости и внимания вообще.

Алма — Атинец Юрий Кривцов, прилетевший домой прошлым вечером санитар столичной «скорой», которому на работу надо было срочно с утра, вчера рано, ещё задолго до плохой погоды другим рейсом улетел. Сразу после свадьбы своей на родине невесты. В Семипалатинске. А сейчас встречал молодую жену. На проверке по билетам её он не нашел. Потому бегал обезумевши по взлётке от обломка к обломку и стонал: «Танечка! Танюша!», и наклонялся к каждой лежащей в снегу женщине. Напрасно. Её милиционеры намного раньше не нашли ни живой, ни мёртвой. Видно, порвало на части.