Шрифт:
Впервые я встретился с Виком Руизом в месте, весьма отдаленном, – на краю обширной пустоши, которая окружает Флореат Го-Ли.
После двадцати одного года суровой экономии, двух финансовых крахов в период Депрессии – одного в самом начале и другого в конце – после выплаты бесчисленных налогов на войны, дефицит и предметы роскоши, я все же умудрился скопить достаточно денег, чтобы совершить кругосветное путешествие на авиалайнере; такое путешествие было в то время моей самой заветной мечтой.
Самолет пролетел половину того, что ему следовало пролететь, потом у него оторвалось крыло, и мы упали.
Вик Руиз стоял среди цветущих лилий, по колено утопая в их зарослях. Он поманил меня и показал лилию, которую только что нарисовал.
– Сударь, – торжественно заявил он, – перед вами то, что прежде считалось недостижимым.
– Вы полагаете, вам удалось превзойти природу? – спросил я.
– Да, сударь, – ответил он, – удалось. Взгляните на эти пурпурные крапинки и на эти крупные кремовые мазки. Не правда ли, своеобразный эффект? Разумеется, я неизмеримо превзошел природу.
У меня не было особого желания вступать в дискуссию, и потому я просто сказал;
– Да, очевидно вы правы. Эффект в самом деле своеобразный.
После этого я спросил его, где мы находимся. Он отвечал, что мы в чертовой дюжине миль от большого города, и в свою очередь поинтересовался, чем я занимаюсь здесь в столь ранний час.
Я рассказал ему о том, как покинул свой родной Абалон (Штат Аризона) и стал единственным пассажиром, уцелевшим после авиакатастрофы; потом спросил, не согласится ли он проводить меня до большого города, где я мог бы выяснить кое-что насчет оставшейся части моего кругосветного путешествия.
– Нет, сударь, – возразил он, – я не могу этого сделать. Мне нельзя возвращаться в город. Я навеки изгнан со всех его улиц и площадей, из всех домов и магазинов.
– Почему? – спросил я.
– Долги, сударь, – ответил Вик Руиз. – Меня изгнали за долги. Члены Коммерческой Ассоциации побили меня камнями и выкинули за пределы города. Они предали меня анафеме и вычеркнули мое имя из Книги Кредита.
– Вот как? Это плохо, – заметил я. – И ваше изгнание окончательно?
– Да, сударь, – кивнул он. – То есть пока я не заплачу. Но, ей-богу, скорее я буду до конца жизни питаться прахом, кузнечиками и муравьиными яйцами, чем заплачу им хоть одну драхму. Ведь они предоставили мне кредит, сударь; они предлагали свои товары совершенно бесплатно; они рекомендовали меня друг другу, ловко подсовывали мне товары по сниженным ценам, соблазняли меня сияющими рекламами и свидетельствами известных людей; они глумились над моим стремлением к бережливости, смеялись, когда я говорил, что такие вещи мне не по карману, и заставляли меня покупать и покупать помимо моей воли и потом, когда я не смог заплатить, они забрали все обратно, побили меня камнями и изгнали из города.
И тогда я встал на колени, сударь, и стал молиться. Я поклялся никогда ничего им не платить и свято соблюдаю свой обет, потому что мои принципы не позволяют мне его нарушить. К тому же у меня нет денег.
Я вспомнил о своих плодотворных поисках в разбитом самолете и с гордостью сказал:
– А у меня есть деньги.
– Сколько? – осведомился Вик Руиз.
– Точно не знаю, – признался я. – Еще не считал.
Тогда Руиз предложил мне сесть и без лишней суеты пересчитать их, поскольку здравый смысл требует, чтобы человек точно знал, какой суммой располагает. Поэтому мы сели среди цветущих лилий и стали считать мои деньги. Их оказалось всего семь тысяч шестьсот пятьдесят четыре драхмы 1 и тридцать два пфеннига.
Вин Руиз взглянул на меня с подозрением.
– Сударь, тут целое состояние. Как оно вам досталось? – и он стал ждать ответа.
Я объяснил, что часть денег достал из карманов и багажа мертвых пассажиров, а другую – из сейфа самолета.
– Было бы преступлением уйти и оставить все эти деньги там, – заметил я.
Немного подумав, Вик согласился.
– Да, сударь, вы правы. Это было бы преступлением. Я ненавижу деньги, сударь. Я ненавижу их больше, чем голод и холод. Но вы все-таки правы; преступно оставлять лежащие деньги. Теперь слушайте, сударь. У меня созрело решение. Мы возьмем ваши деньги, пойдем в город и заплатим мои долги. Конечно, они велики, но на них уйдет меньше половины этой суммы. Мы заплатим долги и отпразднуем ваше прибытие в здешние края, и когда Вик Руиз празднует, сударь, – неважно по какому случаю – пробуждаются все языческие боги, дремлющие на Олимпе, потому что они уже знают: затевается новая вакханалия. Идемте же, сударь! Не будем терять ни минуты.
– Позвольте, господин Руиз, – возразил я. – Но ведь вы, кажется, дали обет никогда ничего не платить вашим кредиторам. Кроме того, эти деньги…
– Сударь! – прервал меня Руиз. – Обет, который я дал по поводу моих долгов, буквально гласил так: я не заплачу ни одного пфеннига до тех пор, пока деньги сами не упадут ко мне с небес. Такая возможность казалась мне совершенно немыслимой, и я сказал вам, сударь, что никогда не заплачу. Но теперь деньги буквально упали с небес; это поистине чудесное знамение, дарованное свыше. Я не могу пренебречь им, сударь. Идемте же немедля. У нас впереди долгий путь и немало дел.
– Но позвольте, господин Руиз, – снова возразил я. – У меня другие планы относительно этой суммы. В конце концов я довольно бедный человек, а такие деньги дают определенную свободу, которая прежде оставалась для меня недосягаемой. Я могу приобрести пожизненную ренту и зажить припеваючи, могу открыть какое-нибудь собственное дело – все что угодно. Во всяком случае, господин Руиз, мне бы не хотелось, чтобы эти деньги были истрачены столь нелепым способом, который вы предлагаете. Нет, мне бы совсем не хотелось.
Вик Руиз снова сел в цветущие лилии и, подняв указательный палец, предостерегающе покачал им перед моим носом.
– Сударь, теперь я вижу, вы принадлежите к числу тех легкомысленных людей, которые почитают лишь одно божество, имя которому – золото. Вы готовы пожертвовать всей вашей жизнью в угоду этому отвратительному божеству. Но я, кроме того, заметил в вас и благородные чувства: они проявились в первых ваших словах, которые мне довелось услышать. И потому я намерен спасти вас от катастрофы. Мои принципы не позволяют мне поступить иначе.