Нечеткое дробление
Шрифт:
Наконец, протерев глаза и вернувшись к нормальному зрению, я увидел – и не поверил.
Я стоял в центре большой городской площади в окружении типичных американских домов двадцатого века, разной степени запущенности и разрушения. Посреди площади бил фонтан, стояли скамейки и по-летнему зеленели деревья. Кто-то запускал змея; играл самодеятельный духовой оркестр. Этакий американский город под названием Любой... если бы не одна вещь.
Люди.
Все, кого я видел, от малышей с редкими волосиками на макушке до седовласых бабулек, были одеты в традиционную хипповскую одежку.
Тут было больше клешей, чем в музее Сонни и Шер, больше
Я не видел ни одной прически короче, чем по плечи, а у большинства населения волосы в среднем доходили до середины спины. От этих развевающихся локонов распространялись волны пачули и мускуса.
Но даже сильнее, чем одежда, меня поразило поведение горожан. Ни на одном лице нельзя было заметить типично делового, рабочего или покупательского «мне-нужно-срочно-успеть» выражения спешки и решительной стремительности. Люди прохаживались и глазели по сторонам, стояли и лежали, тут никому не было нужно торопиться на встречу или им просто некуда было спешить. Здесь определенно царило время «Моста 59-й улицы». В этой общей атмосфере расслабленности и покоя я вдруг осознал, до чего напряжен и забеган бывает средний гражданин моей родной Америки, который торопится даже в минуты, отведенные для отдыха.
И понял главную причину здешнего расслабленного спокойствия.
Трава. Косяки. Шмаль.
Целые тонны травы.
Практически у каждого, кого я видел, имелся здоровенный дымящийся косяк размером с сигару. Волны кумара висели в воздухе, словно автомобильный выхлоп, состязаясь с запахом тела, спрыснутого духами. (А, кстати говоря, куда подевалось огромное стадо машин, свойственное современной цивилизации?)
Потом меня озарило.
Благодаря йо-йо я вернулся в 1972 год.
Тот год был счастливейшим годом моей жизни. Мне исполнилось восемнадцать, я был уверен в себе, легок на подъем и свободен. Секс был доступен, с деньгами никаких проблем, музыка отпадная. У меня не было обязанностей, я не чувствовал, что мое время убегает. Общество вокруг меня, пусть и потерявшее в 1967-м немного своей аркадской невинности, было свободнее, чем когда-либо прежде или потом; богема, первые счастливчики из «детей цветов», уже проникли во все колледжи Среднего Запада и на все вечеринки с барбекю у бассейнов в Плезант-Вэлли. Несмотря на правительство тиранов, несмотря на войну, казалось, что любые перемены категорически и обязательно возможны.
В эти несколько месяцев уместилась моя личная Утопия, воспоминания о которой, быстро вырвавшиеся из рук и унесшиеся в прошлое, скрашивали последующие двадцать лет.
И вот теперь я вернулся в эти годы благодаря йо-йо, подаренному Гансом Моравекцем.
Я уже собрался выкинуть свой йо-йо. Для чего он мне теперь нужен? Но привычная осторожность заставила меня просто снять петлю с трансмодифицированного пальца и спрятать йо-йо в карман.
Пытаясь не выглядеть подозрительно и, несмотря на мою кондовую одежку, не выделяться в толпе, я двинулся к киоску с газетами, уже войдя в контакт и вдохнув кайфа этой густой, как на Венере, атмосферы, вбирая глазами жизнь этого замечательного места, такого же клевого, как пространство-время 1972-го.
Окинув взглядом выставленные на продажу газеты и журналы, я мгновенно выхватил дату, выведенную психоделическими письменами на обложке «Национального оракула»: «1 мая 2002».
После чего продавщица газет, клевая молодая цыпка, подняла на меня глаза от своего комикса «Зап» и пронзительно заверещала!
27
По уши в дерьме
Забавно, что именно замечаешь в моменты опасности. Самые мелкие, малосвязанные с происходящим детали приобретают крайнюю отчетливость.
Например: продавщица заверещала, и я заметил на обложке ее комикса «Зап» заголовок: «Выпуск пятисотый!!! Легендарные мохнатые братья встречаются с удивительным свиномордом!!!» Я также заметил, что обложка помята и краски на ней расплылись, и весь журнал выглядит так, словно его напечатали на бумаге, сделанной из серой муки.
Наконец непрерывные вопли девушки привлекли к ней мое внимание, заставив оторваться от комикса.
Я нервно улыбнулся и пальцами неизмененной руки изобразил знак мира. Немного неточно и неуверенно, но вообще-то последний раз я показывал такое лет двадцать назад.
– Э-э-э, что за дела, сестренка? Могу я, э-э-э, «вписаться в картинку»?
Звуки, которые она исторгала, стали осмысленными:
– Шпик, шпик! Помогите! Помогите! Кто-нибудь, позовите Ангелов!
Оглянувшись через плечо, я заметил, что многие стоящие и вялоидущие вышли из своего удолбанного ступора и теперь смотрят на меня и на газетный ларек, и занервничал. Может, лучше покинуть этот континуум, пока события не зашли слишком далеко? На что решиться? Пусть все началось с криков, но здесь у меня были шансы почувствовать себя счастливым. Дома у меня такой возможности не было.
Так я стоял и колебался.
Кальвинии воспользовались паузой, чтобы вмешаться в мои сомнения. Я удивился, что слышу их, ведь я снял йо-йо, но предположил, что контакт йо-йо с телом позволяет им вести разговор в моей голове.
– Почему эта женская особь твоего вида кричит?
– Это часть брачного ритуала?
– Это тебя привлекает?
– Когда мы будем трахаться?
– Ох, можешь заткнуться? – крикнул я, по привычке обращаясь к кальвиниям вслух.
Но девчонка-продавщица подумала, что я обращаюсь к ней, и мигом ударилась в истерику.
– О господи, он совершил вербальное насилие! Принародно!
И она хлопнулась в обморок.
А меня схватил сзади за руки кто-то здоровенный, и грубый голос прорычал:
– Приятель, ты по уши в дерьме!
28
Попал!
Лапа величиной с окорок пребольно стиснула мне плечо и развернула. Я обнаружил, что нахожусь в центре огромной толпы, а мой противник не кто иной, как здоровенный детина байкерского вида. Этакий бородатый медведь, с пивным брюхом, в засаленной коже; из заляпанной моторным маслом и жутко грязной драной майки рвутся черные курчавые волосы, лопнувшие вены на отвисшей коже отмечают пути по различным соседним районам, от трущоб до гетто, нос лишь наполовину возведен заново, потом, видимо, кончились деньги. На голове у него красовалась плоская байкерская кепка, на околыше которой вышито курсивом: «КРОШКА».