Шрифт:
Олег Слободчиков
Нечисть
Олег Васильевич Слободчиков родился в 1950 году. Детство провел в рабочих поселках на Ангаре и под Красноярском на Енисее. Рано начал самостоятельную жизнь.
По окончании филологического факультета университета в Алма-Ате работал редактором отдела в ведущем литературном издательстве Казахстана, редактором отдела в журнале "Простор". Легко менял корреспондентское перо на перфоратор, редакторский стол - на зимовье, оставаясь верным одной профессии и одному призванию - писательскому, перестраивая жизнь ради очередной ненаписанной
С 1992 года живет в Иркутской области. Член Союза писателей России. Автор книг "Перекресток" (1987), "Штольни, тоннели и свет" (1989), "Чикинда" (1991).
В журнале "Москва" опубликован его роман "Заморская Русь" (1998, No 7, 8).
На болотах тишь да гладь, покой и благодать: терпкий дух прелой травы, вдохновенное кваканье лягушек, приглушенный стук дятла. Кто смотрел на болота издали, обходя их стороной, тому так и кажется. Кто в них увязал, тот знает, что там или яростный разгул, или жуткое похмелье.
Пока дует с юга гнилью городов - всякой нечисти отрада: забьет она косячок сушеного мухомора, пожует белены, вылупит бельма и скачет по кочкам, пока не сойдется в свальном грехе. Тут уже не разобрать, шишига ли комара тискает, комар ли кого жрет, и все орут дурными голосами: "Самого болотного спробуем, а то и на небо заберемся - мы живем в свободном мире, что хотим, то и вытворяем!.." Но задует с севера, со священного, говорят, Баюколы-моря, - нечисти похмелье: понимает своим иссохшим умишком, что за все когда-нибудь спросится. И чтобы не думать о том, ищет она новых неслыханных удовольствий.
А если кто в похмелье так запечалится, что начнет о жизни много думать, глядишь, непременно или удавится, или будет гонять гусей, пока не захлебнется болотной гнилью. Вот и мне пришел черед усомниться в общепринятых болотных ценностях. Увидел я, как клонятся вершины деревьев от северного ветра, и стеснило грудь, подумалось вдруг, что где-то там, внизу, за таежными увалами, накатывается на скальный берег светлая волна. "Баю-баюшки-баю", - поет она, радуя все живое. В чистом небе там блестит солнце, не воет и не ест поедом гнус. А в прибранных домах добрые старушки рассказывают детям сказки.
"Кажется, зацепило?" Я оглянулся. Как всегда после разгула, в трясине маялась нечисть. Родившая меня на этот свет ведьма - тощая, беззубая сидела на кочке и баламутила грязь ногами с таким видом, будто выполняет важное дело. Моя невеста - кикимора - расселась среди топи и длинными космами шлепала по воде, норовя попасть по темени здешнему водяному. Кто плевал, целя в лягушек, кто дразнил ворон - все были при деле и думали, как бы раскумариться, чтобы послепраздничную тоску-печаль снять и войти в новое веселье, которое не прекратится никогда.
Порыв северного ветра зашелестел листвой гнилых кустарников, пахнул в лицо нездешней свежестью. Я вдохнул иного воздуха и понял, что никакая это не свобода - плевать в небо и мочиться с кочки. Оглянулся я на знакомые рожи, выпучил глаза и завыл с тоски-кручины:
– Чтоб вы засохли, твари, вместе с вашим болотом!
Запрыгала, заохала вокруг нечисть болотная. Кто-то, чего-то недопоняв, закричал, что ублюдок особый приход ловит, дело к драке! Кикимора, всем напоказ, задрала ноги и выставила когти, ожидая от меня буйства. Но ведьма, знавшая меня от самого зачатия, все уразумела и завопила:
– Гляньте на этого урода! Святости ему захотелось!.. А где она, святость, в наше срамное время? Там внизу и не море вовсе, а озеро. И вода в нем давно испоганена: как принято в свободном мире, мы под себя гадим, из-под нас все реки вниз текут. А людишки ту воду пьют и нахваливают...
– Чтоб тебя комары сожрали!
– сказал я, и в материнских в бельмах мелькнула надежда. А зря. Своими воплями она напомнила мне, что я есть не чистокровная нечисть, а ублюдок и, если очень захочу, еще могу стать человеком.
Мать плюхнулась в топь, так что волна пошла по болоту, задрыгала тощими ногами, запричитала, называя меня птицей дятлом, вспоминая, как рожала-мучилась, как зачинала с пьяным охотником, увязшим в трясине, и при том косила глазом на общество. Ей было глубоко наплевать на меня с самой высокой кочки - орала, чтобы свободная нечисть не подумала, будто она со мной в сговоре.
Невеста-кикимора, удивленно поглядывая на меня из-под мышки, захохотала, поплевывая в небо; кровососы завизжали, а сам водяной, давясь грязью, закашлял так, что болото ходуном заходило. В другой раз глянул бы я на это веселье, хватил бы ковш болотной бурды, занюхал мухомором и гонял бы гусей, пока голову не выветрило. Но северный ветер снова пахнул в лицо такой свежестью, что я взъярился на эту поганую жизнь, на общеболотные ценности и стал собирать туес.
Мать, визжа как свинья под ножом, стала швыряться в меня грязью, кричать, пуская слюни по ветру:
– Ты на морду-то свою поганую сквозь лужу глянь: среди людей таких длиннющих носов отродясь не водилось!
У нечисти искони так: родные да близкие - самые ярые враги. Своей поганой частью крови я понимал их: не меня осуждали - себя спасали от свободного мнения и болотных сплетен. Человечьей половиной крови мне их было даже жаль.
Новый порыв ветра зашелестел листвой чахлых берез, пригнул травы на кочках, рябью пробежал по тухлой воде. Я прочистил на всех орущих свой нос, распухший от чрезмерного нюханья мухомора, и, как настоящий человек, не отвечая на поносные слова, зашагал к морю, чертыхаясь, чавкая грязью, спотыкаясь о коренья.
Сплетничали поганые, что смолоду мать моя слюбилась с охотником, промышлявшим на болотах. Ни утопить его, ни удавить, как это в обычае у нечисти, силенок не хватило, и потому всю дальнейшую свою жизнь она сохла от неразделенной любви, лечась болотными грязями. Если иногда и смотрела на меня мать, так только на нос, прикидывая с тоской и печалью: мол, будет ли когда-нибудь отдача от ублюдка - неизвестно, а неудобства от него налицо. И потому родился я хотя и от уважаемой среди нечисти порочной связи, но при том, как водится, ни болоту, ни людям ненужный. И только мать моего отца светлая старушка - всегда жалостливо привечала меня, стараясь сделать человеком.