Нечисть
Шрифт:
Море щедро кормило нас. Я уже не ждал очередной поклевки - забрасывал леску и тянул ее обратно. Подрагивало удилище, из волны блестящей пружиной выскакивала очередная рыбешка. Кот уже только прокусывал ей голову, и, едва рыба переставала биться, он бросал ее, ожидая следующую.
Вдруг клев прекратился, будто к берегу подплыла нерпа. И правда, раз и другой что-то булькнуло и плеснуло в набегавшей волне. Леску тяжело потянуло. Я напрягся, удилище изогнулось дугой. На поверхности волны мелькнули босые пятки, кругленькая моложавая попка, удочка распрямилась, со свистом выдергивая какую-то странную обвисшую водоросль или тряпку.
Я снял с крючка выловленный предмет. Судя по всему, это были
Через полчаса можно было возвращаться и готовить обед. Я смотал удочку, вернулся по камням к прежнему месту и увидел вдруг, что шустрая деревенская старушка украдкой сняла с сучка выловленные мной плавки и, озираясь, пустилась наутек в сторону деревни. Я присел, выбирая из травы припрятанный улов, посмотрел на юг, туда, где далеко за хмарью и туманом смердил, пуская по ветру нечистоты, город. Я ничего не понимал. А волна все злей ударялась в скалы и клокотала: "Дай-дай-дай!" - распаляя в душе подозрительность и ярость. От этой хмари на горизонте, от волны с запахом болота, от своего непонимания я задрал голову и тихонько завыл. Кот мигом вскочил на дерево и вздыбил шерсть на загривке. Завизжал как от пинка и побежал в деревню куцый пес. Зашебаршили и закашляли в палатках туристы.
Я пожал плечами, подхватил удочку, взвалил на плечо мешок с уловом и отправился в деревню. Сложив улов в ржавое ведро, придавил сверху плоским камнем, чтобы не вводить в искушение собак и ворон, вошел в дом и растопил печку. А когда вернулся - ведро было наполовину опорожнено. Вокруг на песке остались следы чуней. Я пошел по следу и вскоре догнал старика, ползущего по тропе. Из карманов его торчали рыбьи хвосты.
– Дед, зачем ты взял мою рыбу?
– спросил я терпеливо.
Старик икнул, ухватившись за кол забора, стал подниматься на ноги.
– С детства чужого не брал!
– пробормотал с достоинством.
– Честное баюкальское и мореходное слово!
– А это что?
– вытащил я из его кармана рыбину.
– Где?
– озадаченно насупился он.
– Это? Сама припрыгала, когда я ходил к речке проверить...
Я повытаскивал из его карманов рыбу, оставив ему пару хвостов из человеколюбия, которому учила в малолетстве баба Марфа.
К вечеру переменился ветер, как это часто бывает на море, легко поменяв направление на противоположное. С гор задула хвойная прохлада. Визжала пила и стучал топор: Домовой по-деловому обустраивал свое хозяйство. Приглушенно выкрикивал непотребные слова пьяный старик. Неспешно чикала печатная машинка: Лесник что-то выстукивал одним пальцем. Звенел о рельс костыль Хромого. Ведмениха подметала сор возле своего дома и утешала уродливого пса, у которого от переживаний началась линька. Чудная старушка кормила кур, монотонно подзывая их, браня и лаская голосом.
"Баю-баюшки-баю!" - снова пела волна за насыпью. И казалось, что недавняя озлобленность была недолгим наваждением. Синело небо. Покачивали зелеными ветвями березы. Светло, спокойно и радостно было на душе, как никогда не бывает на болотах. И думалось: в таком месте, среди таких людей что не жить по-людски?
Вечерело. Из сумрака вышли два сутулых до горбатости туриста с тяжелыми мешками на опавших плечах, с тлеющими сигаретами во рту - по городской моде. Они выпучили глаза, как это принято на болотах при встречах нечисти, и молча ждали, когда с ними заговорят или поздороваются. Я сплюнул под ноги. Они тоже поплевались,
Странного вида были эти горожане-туристы. Не хотелось так думать, не хотелось замечать, но очень уж бросалось в глаза их сходство с нечистью. На болотах издавна смаковались слухи о том, что когда-то люди все свои силы и всю свою веру вложили в железную дорогу. Сам же город, говорили, достраивали уже вкривь и вкось, потому что к тому времени, когда подвели к нему железную дорогу, стали пропадать там и вера, и надежда, и любовь. И теперь сикось-накось построенный город мстил потомкам строителей, застрявшим на брошенной за ненадобностью дороге, сбрасывая в святую воду нечистоты, пуская по ветру смрад своего дыхания.
Раздумывая о встреченных горожанах и городе, я вернулся в дом, хотел разжечь керосиновую лампу, но заметил свет на кладбище и вышел на крыльцо. Отблески костра плясали на кустарнике. "Не родственнички ли пришли на шабаш с болот?" Я схватил кочергу и перебрел речку. Туристы, те двое, сидели возле костра, разложенного между старых могил, пили ацетоновую отраву и закусывали консервированной тухлятиной, стряхивая на нее, как приправу, пепел сигарет, ухитряясь между питьем и жеванием наполнять себя табачным дымом. Костер слабел, жадно набрасываясь на недогоревшие ветви, лихорадочно вскидывая последние языки пламени. Туристы уже присматривались к кресту моей бабушки...
Шумела река, ветер шелестел листьями в кронах деревьев. Грудь мою стало распирать от гордости, что я, при своем носе, в отличие от этих пришлых, знаю, что костры на кладбище жечь нельзя. Наверное, это надо было объяснить, а при необходимости подкрепить свои слова беззлобными, но сильными ударами кочергой, ни в коем случае не переходя на крик и угрозы. Но я встал на камень, разинул рот и распустил по ветру свой поганый язык, все еще припахивающий болотом. Туристы все поняли, похватали мешки, затоптали угли и скрылись так быстро, что я еще некоторое время не мог остановиться на полуслове, давясь слюной и заглушая очередной оборот. Наконец я умолк, покашливая от недоговора. Из-за кола со звездой выскочил Лесник с записной книжкой и автоматическим пером в руке. Его настороженные глаза излучали восторженный фосфорический свет.
– За-за-замечательно!
– отстучали его зубы металлом печатной машинки. Он громко высморкался, прокашлялся, похлопал пером по записной книжке.
– А мог бы ты повторить с того самого места, - ткнул он носом в запись с таким видом, будто мог что-то различать во тьме, - "...в ухо, глаз, ноздрю и роги - перепендея болотного..."?
– В дых...
– выплюнул я недосказанное слово, как застрявшую в зубах кость, и пробормотал, смутившись: - В детдоме научили.
В задумчивости я вернулся к урчащей во тьме речке, где в черных омутах молчаливо и неспешно хороводились рыбы, поднимающиеся на нерест. Невысказанная брань саднила язык. В кустах на деревенской стороне опять что-то засветилось. Я взмахнул кочергой как саблей и стал пробираться сквозь кустарник на свет, желая договорить подлым туристам все, что я о них думаю.
На берегу речки в зарослях березняка и ольховника стояла приземистая, покосившаяся банька. Тускло светилось оконце, принятое мной за костер. Я заглянул в него и увидел молодую обнаженную женщину. Капли воды еще блестели на ее розовой распаренной спине. Мокрые волосы липли к белым плечикам. Чуть нагнувшись вперед, она надевала на кругленький зад тот самый шнурок с резинкой, который я вытащил из воды на рыбалке. Я отпрянул во тьму, смутившись своего невольного подглядывания, услышал осторожный шелест за спиной и, боясь быть замеченным у оконца, шагнул за глухую стену бани в густо разросшийся здесь куст черемухи.