Нечисть
Шрифт:
Догадалась ли старушка, какие мысли донимали меня, что я хотел услышать на могиле своей бабушки? Случайно ли заговорила о наболевшем и тайно передуманном мной? Я снова подумал о деревенских жителях, но без раздражения и подозрительности, списывая замеченные странности на свое непонимание их жизни.
– Отчего у лесника образа косорылые?
– спросил ее доверчиво.
Старушка обеспокоенно зыркнула по сторонам опечаленными глазами, вскочила вдруг, сразу чем-то растревоженная.
– Куры раскудахтались... Кажись, хорек в сарай влез.
– подхватила лукошко и посошок, побежала к речке.
А я вдруг почувствовал, что устал жить по-людски, хотя еще почти не жил. И потянул к себе дремучий лес. Темной шелестящей волной он подступал к самому кладбищу, и там, за этой надежной, доброй и ласковой зеленой стеной, был справедливый покой. Я поднялся и шагнул в его сумрак. Хрустнул сучок, упал лист на плечо - как вода над ныряльщиком, надо мной сомкнулись вершины деревьев. Все непонятное и тягостное осталось по ту сторону. Я лег на сырую траву и посмотрел в черную высь. В невидимой листве светлячками плутали звезды, черные кроны выметали сверкающее небо.
Над морем небо ярче и величественней. Но там ты остаешься один на один с его капризами. В море можно окунуться, можно уплыть далеко, но рано или поздно придется вернуться... Или утонуть. В море, пока жив, ты всегда будешь инородной соринкой на волне. Лес укрывал и защищал. Лес звал и принимал как равного, как свою травинку. Жаль, что чем дальше углубляешься в него, тем ближе болото или город. А больше и выбирать не из чего. Где оно, то место, между болотом, городом и морем, где можно жить по-людски? Где-то в лесу!
И я подумал вдруг, потрясенный нечаянной догадкой: не оттого ли мой папаша всю жизнь метался и бродяжничал, чтобы найти это место и однажды уйти навсегда? Когда был он пьян, не то чтобы мертвецки, все говорил о своей еще не пропитой до конца душе, матерясь и размазывая сопли по лицу, и что-то лепетал о тропе, с которой не возвращаются, называл этот путь царским и уверял со слезами на глазах, что всю жизнь готовится к нему...
Как ни думай, между морем, городом и болотом был только лес. Я представил, как завтра войду в него, не ради добычи, а ради самого леса, на душе стало легко и радостно. Я встал и шагнул в сторону деревни. Лес, ласково коснувшись моего плеча, беспрепятственно отпустил меня.
Кота возле дома не было. Я зажег лампу, осмотрел ружье и стал чистить его, вздыхая: не поганил бы лес, не стрелял бы ничего живого - но как человеку без греха! Чтобы жить по-людски, что-то надо есть. Я сложил в туесок пару печеных рыбешек, последний сухарь, патроны, поставил все это за печку, задул лампу и прилег отдохнуть перед дорогой.
Перед рассветом вернулся кот, где-то прошлявшись всю ночь.
Пора уже было собираться в путь.
Я вошел в предрассветный лес, где просыпались пташки, где готовились ко сну насытившиеся за ночь козы, маралы, рыси и волки. Бодрствующий ночной лес только начинал впадать в дрему, и просыпался лес дневной. Тропа некруто поднималась в гору вдоль русла реки. Когда-то лес здесь был вырублен. Заросшие мхом, травой и березняком, вокруг виднелись следы каменоломен. На рябине сидели рябчики и лениво думали своими маленькими головками, стоит ли улетать с насиженной ветки. Ни стрелять, нарушая тишину лесного утра, ни тратить патрон на такую мелочь мне не хотелось. А вот примета отказаться от первой встретившейся добычи была плохая. Я постоял, раздумывая, вытащил сухарь и положил его на пенек, чтобы задобрить местного лешего. Оправдывался сам перед собой: мол, лесная нечисть - не болотная, ни калибром, ни мерзостями ей не чета, а потому вступать с ней в сделки не такой уж страшный грех для человека. Я положил сухарь на замшелый пенек и пошел дальше, неспешно наклоняясь и срывая спелую ягоду.
Заросший травой и кустарником, возле тропы стоял сложенный из рубленого камня высокий фундамент. А может быть, когда-то это были стены жилища. Плотно прилегавшие друг к другу камни были покрыты серым загаром времени и зелеными пятнами лишайника. На одном из них был процарапан до коричневого гранитного нутра какой-то рисунок, но заинтересовал он меня уже после того, как я прошел мимо. Шаги мои становились все медленнее, а рисунок на камне вставал перед глазами все навязчивей.
Сойдя с тропы, я повернул назад, но не по тропе, а по склону горы, приминая сапогами пышный мох и травы. Здесь, скрытые от глаз скалами и деревьями, стояли другие, невостребованные штабеля рубленого камня. Мой взгляд различал следы старого карьера, заросшего травой и деревьями.
Я вернулся к каменной кладке у тропы, присмотрелся к рисунку, потрогал выбитые линии пальцами. Что-то в этом рисунке напоминало папашины таежные засечки: кичливые и заковыристые. Другой охотник пару раз стукнет топором по коре - и готова засечка. Папаша же целую картину вырежет, чтобы леший, глядя на них, от своих домыслов кривел. Я отошел на несколько шагов, взглянул издали и подумал, что автор рисунка хотел изобразить либо царскую корону с крестиком на верхушке, либо причудливой формы гору с крестом.
И тут я услышал, что кто-то осторожно поднимается по тропе, пригнувшись, не делая резких движений. По тропе шел Лесник, внимательно смотрел себе под ноги и с громким хрустом грыз сухарь, оставленный мной на пне. Вот он прошел мимо и озадаченно остановился в том самом месте, где я свернул с тропы. Я свистнул. Лесник вздрогнул, обернулся, сверкнув настороженными глазами, шагнул за черный, не раз горевший пень и исчез.
Я долго ждал, не отводя глаз от того пня, чтобы не потерять его из виду среди других... Лесник не показывался. Я поднял с тропы камень, швырнул в пень. Камень ударился в него, издав гулкий звук, отскочил от иссохшей древесины, шевеля траву, прокатился по склону и замер. Из-за пня с визгом выскочил пес. Поджав хвост так, что он торчал из-под собачьей морды в виде козлиной бороды, побежал в гору.
– Эй!
– крикнул я, вставая в полный рост.
Подошел к пню. За ним никого не было. Похоже, что местный леший имел обыкновение оборачиваться Лесником или Лесник водил дружбу с нечистью. Или мне, после болот, всюду мерещилась нечисть?
Над головой шумел лес. Первые лучи солнца золотились на вершинах гор. Легкие облака неслись по небу. Мне меньше всего хотелось думать о деревне и о болоте. Я смахнул навязчивые мысли как паутину с лица и пошел дальше, теряя тропу, угадывая направление только по солнцу.
Я поднялся на водораздельный хребет и увидел далеко впереди узкую полоску моря, открывавшегося с высоты. Над головой качал ветвями могучий кедр. Его толстые, как гнутые деревья, корни подрыли дикие свиньи. А выше корней на почерневшем комле затягивалась черной сушинкой зарубка, причудливо выдолбленная в виде короны. Глядя на нее, я вдруг почувствовал папашину руку, его пьяный кураж и подумал: "Вот ведь как бывает! И он сидел на этом самом месте. и куда-то ведь шел. Я иду куда глаза глядят, куда душа желает, но то и дело оказываюсь на тропе отца. Куда же иду я?"