Нечисть

Слободчиков Олег Васильевич

Под эту песню с вершины горы я любил всех живущих внизу. А там с ведром воды от речки шел лесник в сырых штанах. Он тяжело передвигал ноги, то и дело останавливаясь, отдыхая и почесываясь. Я закинул ружье на плечо, сбежал вниз, подошел к нему.

– Давай-ка помогу по-соседски!
– подхватил ведро.

Лесник метнул на меня колючий, медвежий взгляд. Неуклюже переставляя ноги, зашагал к своему дому, указывая мне путь.

– Что с ногами-то?
– спросил я на ходу.

– Полиартрит, - поглядывая настороженно, отвечал он.

– Зачем же в воду лезешь? Еще хуже застудишься.

– А чтобы вылечить. В цивилизованном мире давно лечатся стрессами...

Я

ничего не понял из его слов, пожал плечами, оглянулся. Он слегка подобрел и был не против, чтобы я вошел в его дом, увешанный сучками, пеньками и рогами. В углу в дорогом блистающем окладе висела большая икона. Побаиваясь поднять на нее глаза и желая быть принятым за человека, я зажмурился и приложил щепоть ко лбу... Ничего. К животу - пронесло... И в плечи не ударило.

Я чуть не подпрыгнул от радости, готовый натаскать Леснику ведрами хоть бочку. Откуда только силы взялись - помог переколоть дрова Ведменихе, развешал березовые веники на чердаке для старушки. Помог бы и старику, но он куда-то скрылся. Я вошел в свой дом, радостно встал под бабушкиной иконой, вскинул щепоть ко лбу и... пришел в себя сидящим на полу со вздувающейся шишкой на лбу, на том самом месте, где недавно была предыдущая.

Моя нечаянная радость прошла. Я приложил ко лбу мокрую тряпку, косо взглянул на старый, почерневший образ. "Может быть, он неправильный?" подумал, лег на койку, поглядывая в угол. Пытливые глаза пристально и строго наблюдали за мной - без ненависти, без любви, без страсти, будто желали знать, что предприму я на этот раз. Я же просто лежал с пустой, ноющей головой. Кот разлегся у меня на животе, заворчал, позевывая: "Не дело это шляться по лесу с ружьем и не приносить добычу..." Я же своими заболоченными мозгами все пытался хоть что-нибудь понять из того, что происходит со мной и вокруг меня.

Вечерело. Пташки за окном запели ночные песни, и зашелестела листва от вечернего ветра, пропитанного запахами хвойного леса. Кот, поворочавшись, подергавшись и убедившись, что кормить его не будут, отправился на ловлю мышей. Я тоже поднялся, так ничего и не поняв, и опять пошел к людям.

По морю шла волна с юга. Срывая с нее пену, с гор дул противный ветер. И билась волна о берег со стороны далекого города - резко и сердито. С переменой ветра переменились и жители деревни. Я видел злые лица, слушал злобные намеки, не верил никому, а меньше всех - самому себе, чувствуя, что и сам чего-то жду так же раздраженно и нетерпеливо, как ждут, когда перестанет течь кровь из раны. Ведмениха, раздраженно помахивая прутиком, щурила глаза в морскую даль, туда, где за хмарью дымили трубы города. Упрямые морщинки обозначились на ее лице, и холодели глаза. Пес-уродец бросился было ко мне с лаем, но, увидев, что я поднимаю руку к горлу, опустил огромный линяющий хвост и спрятался в крапиву.

Старик с помятым лицом подергивался, обвисая на покосившемся столбе, подмигнул мне опухшим глазом, придвинулся и зашептал, обдавая перегаром, кивая на Ведмениху:

– Отчего, думашь, с прутом все ходит? А-а, не знашь!
– ухмыльнулся. Я, грешный, хоть отраву хлешшу, а она - кровь... Ишь как прутиком помахивает, а убогий-то уж еле ходит... Смекай!

Во дворе Домового откуда-то появилась бабенка, почти красавица, с черными корешками зубов, прокуренных со дня зачатия. Она стояла с двумя дымящимися разом сигаретами в губах и смотрела, как Домовой развязывал шевелящийся мешок, из которого один за другим появились гогочущие и помятые гуси.

Лесник стоял у своих ворот, водил настороженными глазами по сторонам. К его ногам жался пес. Он рычал и поскуливал,

недоверчиво глядя на людей, собак и котов. Едва я подошел к Леснику, пес испуганно затявкал и бросился в подворотню. Лесник пробормотал приглушенным голосом:

– Ты с этим...
– повел глазами на старика, - в лес не ходи. Он здесь главный вредитель: вокруг деревни все верхушки у деревьев поотламывал, а лес теперь сохнет.
– Он взглянул на меня бесстрастными глазами зверя и вошел в дом. Я вломился следом за ним.

Розовеющий свет заходящего солнца блистал в искусной резьбе иконы. На этот раз я взглянул не на оклад, а на сам образ и чуть не присел от удивления. Из богатого, блистающего оклада пялил раскосые похмельные бельма косорылый лик с вывороченными губами и вывернутой челюстью. Я растерянно обернулся и спросил Лесника:

– Это что?

– Икона!
– невозмутимо ответил он.

– Ты где ее взял?

– Сам сделал!
– с гордостью заявил Лесник.
– Что, круто?
– Глаза его потеплели. Он принял мое недоумение за восторг и заговорил страстно: Форма - это условность... Важна суть. Модернисты-абстракционисты зрят в корень!.. В подлинном искусстве молодое дерево может означать будущий старый пень, а пень - дерево.
– Лесник заговорил громче, обличая кого-то в пристрастии к форме, в подражании пошлой действительности. И даже стал топать ногами, распаляясь в каком-то старом споре с самим собой.

– У моей бабушки другая икона, - сказал я, начиная позевывать.

– Видел!
– усмехнулся Лесник.
– Старый, никуда не годный хлам: доска сгнила, краски выцвели.

Я не стал ни слушать, ни спорить, вышел с препоганым настроением, перебрел речку, сел на камнях возле креста.

– Поговорить бы, бабуля!
– взглянул на скромную иконку в перекрестии.

Но не было ответа моим мыслям. Ветер шевелил траву и ветви. Шумел водопад вдали, чирикала птичка, провожая меркнущий день. Из сухой травы вышел кот; увидев меня, задрал хвост трубой, потерся мордой о бродень, влез на могилку и стал преспокойно тереться о крест, к которому мне не дозволено было прикасаться.

Из леса вышла старушка с лукошком в одной руке и с посошком в другой. "И успевала же бывать сразу в нескольких местах", - удивленно отметил я. Она остановилась рядом, опустила на землю лукошко, присела поблизости от холмика.

– Мне уж пора следом за твоей бабушкой!
– сказала без печали.
– Должно быть, скоро отойду. К Марфе хоть ты наведываться будешь, а мне и положиться не на кого: внучка об одних удовольствиях думает, того и гляди, сгинет в болотах, как твой отец.

"Вот так раз!
– подумал я.
– Тебе-то что за нужда такой разговор заводить?" Нечисть, она пуще всего боится думать о кончине, потому что для радостей и удовольствий живет. А если и начнет вдруг какой-то пакостник размышлять о недозволенном, то непременно или удавится, или утопится от страха. А иной так напьется зелья, что в нем же заживо и сгорит. Я взглянул на старушку с любопытством. Она догадалась о моих подозрениях и улыбнулась одними глазами.

– Была я в городе, врач сказал, что сердце у меня неправильное. вздохнула беспечально.
– через месяц, говорит, если не остановится, то через два - уж точно. Я сперва посмеялась: жизнь прожила с неправильным-то сердцем - а теперь чую, не лгал врач: стучит оно у меня с перебоями... Иной раз и остановится, я кулаком по груди тресну - снова затрепыхает. Эх-эх! Человеку вся жизнь - тяготы да испытания. Но за все это ему в жизни смысл дан. И ради этого смысла каких только мук не примешь, - сказала она голосом моей бабушки.