Недо

Слаповский Алексей Иванович

И не облекайте истину ложью, чтобы скрыть истину, в то время как вы знаете!

Коран, сура Корова, 42

Не обманешь – не продашь.

Поговорка

1

Проснувшись утром, застаешь на своем месте не того человека, с кем расстался вчера вечером, засыпая. С собой всегда приходится знакомиться заново, и это знакомство не всегда приятно.

Пьяницы это испытывают с особой остротой. Листунов знал в молодости одного чудака, имевшего веселый легкий нрав, кучу друзей, готовых дать взаймы, напоить и приютить, для которого это превратилось в своеобразный спорт – шататься от дома к дому (под конец почти ползти), а утром, проснувшись, гадать:

где я на этот раз?

Стационарные алкоголики испытывают нечто подобное: стены родные, но в своем теле чувствуешь себя как в случайной гостинице – и долог, труден путь обратно, к себе, в себя.

Он проснулся в таком настроении, будто вчера совершил

Он проснулся с каким-то тягостным ощущением, словно вчера было назначено к сегодняшнему исполнению что-то неприятное, но обязательное.

И еще полстраницы примерочных строк, а потом наконец связное повествование. Двадцать три страницы про какого-то Листунова, который недоволен женой и жизнью, встречается с разными людьми, что-то обсуждает (Грошев не вникал), – все скучно, вяло, непонятно о чем и зачем. То ли на Листунова почему-то готовится покушение, то ли его собираются уговорить на кого-то покуситься. Написано, судя по дате файла, семнадцать лет назад.

Еще папка. «НЕДО ГЛАВНОЕ».

Это и правда главное – попытки описать собственную жизнь как несобственную. Много попыток.

«Недо начало 01» – что тут? Посмотрим.

НЕДО (начало)

Лена была очень разной. Вот класс, она сидит за партой тихая, неприметная, ровно и деловито отвечает у доски, примерная ученица, берущая не способностями, а равнодушной старательностью, а вот кузов грузовика, в котором школьники возвращаются из летнего похода, и она вместе с рыжей Юлькой и отъявленным второгодником по кличке Тузик (кличка тайная, для своих, назови его так вслух – получишь в морду) ныряют под брезент, что-то там делают, она отбрасывает брезент, красная, хохочущая, глотает воздух – и опять туда, под брезент.

Воплощенная метафора двойной советской жизни – отдай обществу долг, и можешь делать в своей личной жизни, под брезентом, что угодно.

Саше нравилось в ней все. Что невысокая, тонкая, что прическа как у Мирей Матье, нравилась родинка между носом и верхней губой; кстати, те, кто в древности называли части человеческого тела, относились к этим частям или пренебрежительно, или с показной грубоватостью, не желая признаться в настоящем к ним отношении, иначе не было бы так неблагозвучно – нос, губа. Или того хуже – бедра, грудь. «Дра», «гру» – жуть. «Талия» еще ничего, звучит. Да и то иноязычного происхождения.

Нравилась ее независимость. Если отвечала, то не для учителей и уж тем более не для одноклассников – для себя, чтобы быстрей получить отметку и отделаться. А когда хохотала, отбросив брезент, нисколько не интересовалась, как на это смотрят окружающие, включая пожилую географичку, которая, впрочем, отвернулась: не вижу, значит, ничего и нет, а увидишь – надо разбираться, а начнешь разбираться – обнаружишь что-то, требующее педагогического вмешательства, а вмешиваться как раз и неохота.

Саша завидовал Лене, он об окружающих всегда помнил и частенько подлаживался под них. Это была не совестливость и не услужливость, как он теперь понимает, а мнительность и, прямо скажем, трусость.

А вот еще одна Лена, на школьном вечере, девятый класс, ей уже шестнадцать, родилась в феврале, а Саше все еще пятнадцать, родился в июне, она стоит среди девочек, которые давно уже девушки, маленькие женщины, совсем взрослые, особенно если сравнить с собой, посмотрев в темное и отражающее окно. Они о чем-то совещаются, секретничают, интригуют, что-то у них там волнующее и загадочное, и Лена, хоть и ниже ростом многих, выглядит среди них королевой. Нет, скорее, она Миледи из «Трех мушкетеров» – красивая и коварная. Так Саша ее мысленно и называл – Миледи.

Кто-то из старшеклассников приглашает ее танцевать, она соглашается, танцует с выражением спокойной удовлетворенности на лице. Именно не радость, не удовольствие, а удовлетворенность – от уверенности, что все так и должно быть.

А вот Саша, проходя мимо лестницы, видит и слышит: под лестницей, в полутьме, Лена прижала к стене кого-то из подруг – Саша не разглядел кого – и злобно спрашивает: «Ты поняла меня… – И дальше несколько матерных слов, произнесенных звучно и уверенно, как привычные. – Поняла, тварь?» И бьет подругу по щеке.

У Саши даже сладко заныло под ложечкой и ниже – от восторга, так он любил в этот момент Лену.

И прошел мимо молча.

Так

молча и пролюбил он ее четыре года, с шестого по девятый класс включительно, и лишь в десятом признался и тогда узнал еще одну Лену, но это, употребим с удовольствием такое же расхожее и неоригинальное выражение, как и вся эта повесть о первой любви, отдельная история.

Отдельная история осталась ненаписанной – в этом виде. Были и другие попытки, но сейчас лучше не заглядывать, не травить себя.

Грошев захлопнул обложку планшета и бросил его рядом с креслом, на коврик, будто наказывая за то, что все терпит, хранит в себе. Бросил, но, однако, не швырнул, бросил бережно, не вертикально, а скользящим косым движением, и планшет лег с мягким стуком.

Грошев закрыл глаза, вернее, зажмурился. И сжал губы. Так бывает, когда перетерпливаешь боль. Удивился этому, расслабил мышцы лица, глубоко вздохнул, настраивая себя на покой, на безмятежную неподвижность. Но тут же встал

Ночь первая

и пошел в кухню.

Дверь в спальню открыта, там темно, но с каким-то отсветом. Грошев заглянул и увидел, что Юна лежит на животе, а телефон перед нею. В ушах наушники. Что-то смотрит.

Он открыл холодильник, достал водку, поставил на стол, опять открыл холодильник, взял банку с корнишонами. Налил стопку, полез в банку вилкой, стучал по стеклу, ловя ускользающий огурец, – делал все как днем, без ночной приглушенности движений. Словно давал этим понять Юне: знаю, что ты не спишь. Если захочешь, можешь присоединиться, но сам приглашать не буду.

И Юна вышла из комнаты, спросила:

– Тоже не спишь?

– Как ты догадалась? Выпьешь?

– Ночью стремно… – и села за стол.

– Так будешь или нет? – Не дожидаясь ответа, Грошев достал вторую стопку, налил.

Выпили.

– Значит, в детском саду работала? – спросил Грошев.

– Да, недолго. Практика была от педколледжа.

– А почему не закончила?

– За матерью надо было ухаживать.

– Сильно болела?

– Да. Квартиру на лечение пришлось продать.

– А жили где?

– Мы в рассрочку продали. Есть такие риелторы, они узнают, что человек должен умереть, старый или больной, а денег на лечение нет, они предлагают оформить квартиру на продажу и ждут смерти. Некоторых будто бы ускоряют.

– Убивают?

– Необязательно. Договариваются с врачом или медсестрой, чтобы давали лекарства, от которых хуже будет.

– Это и есть убийство.

– Может быть. Но я следила за этим. Или бывает, когда договор неправильно составлен, человек еще не умер, а они приходят и выносят из квартиры. Реально на улицу. И все по закону, они в бумажку тыкают, а там мелкими буквами все написано.

– Тычут.

– А?

– Тычут. Не тыкают.

– Ну тычут. Какая разница?

– Терпеть этого не могу! Какая разница! Мало что неграмотно говорят, они еще и защищаются! Даже хвастаются!

– Я не защищаюсь и не хвастаюсь, а просто – чем хуже? Тычут – хорошо, хотя смешное слово получается: тыч, тыч! А тыкают – нехорошо. Почему нехорошо-то?

– Не нехорошо, а неправильно! Неграмотно!

– Я не про это. Что изменится? Вот мне сошьют юбку… Нет, я юбок не ношу. Ну, что-нибудь сошьют, нет, я ничего не шью, покупаю, но я теоретически, сошьют что-то не в мой размер, мне неудобно. А тут что неудобно? Тычут, тыкают. Ты же понял, о чем я.

– Правильная речь сохраняет язык. Язык – как систему координат. Для лучшего взаимопонимания! А еще она маркер образованности! Она…

Юна не дала договорить, подняла палец:

– Вот! Вот и пусть все знают, что я необразованная, зачем я буду кому-то голову дурить?

Грошев развел руками:

– Ну, если так… Значит, вас не выгнали?

– Нет, нормальные риелторы были, им врачи сказали, что ждать не больше полугода, и они терпели, ничего такого не делали. А может, надо бы.

– Ты с ума сошла?

– Мама сама просила ей что-нибудь вколоть. Если бы ты так мучился… Врачей просила, меня просила. Я по трусости не соглашалась.

– По трусости?

– Ну, не по трусости… Не знаю… Кому хочется убийцей быть? Одной врачихе тихонько сказала, а она как на меня поехала: ты что говоришь, ты, блядь, дочь! Не парит, что ругаюсь?

– Если для тебя привычно – валяй.

– Не то что привычно, а иногда без этого никак. Короче, раскричалась: смотри, мы будем вскрытие делать, если что-то обнаружим, я лично на тебя заявление в суд напишу, дура жестокая! Ага, жестокая. Смотреть и видеть, как мать с ума от боли сходит, – жестокая, а они лишнюю ампулку дать – не жестокие. По часам, блядь, в случае острой боли! А если у нее все время острая боль? Короче, дали помучиться подольше, как положено. По правилам, блядь.