Недо
Шрифт:
– Пробовала.
– Не придуривайся, ты понимаешь, о чем я. Влюбишься – тогда поговорим.
– Если так мучиться, как ты, лучше не надо. У нас с матерью кошка была, долго, пятнадцать лет, а потом ослепла, мы ее усыпили и ревели потом целую неделю. Мать сама уже умирает, а за кошку переживает – смешно.
– Зря усыпили, – сказал Грошев.
– Почему?
– Ты не поверишь, у меня рассказ есть на эту тему.
Действительно, Грошев, просматривая тексты будущей книги, видел файл с названием «Слепой кот», а сейчас вспомнил, что это рассказ, и рассказ, кажется, неплохой.
– Хочешь, прочитаю? – предложил он.
– Прочитай.
Грошев сходил за планшетом, поставил его перед собой на загнутую обложку, налил по половине стопки, выпили.
Юна устроилась поудобней, закурила.
Грошев тоже закурил. Читать не начал – собьешь дыхание, предварил предисловием:
– Это из книги, которую я сейчас пишу. Она будет такая: история начинается, но не заканчивается. Начинается другая, третья. И так далее. Сплошные начала.
– Почему?
– Потому что в жизни всё так. Всё обрывается в начале, в середине, всё начинается и ничего
Грошев вкрутил окурок в пепельницу.
И Юна вмяла свой окурок – тщательно, чтобы не было дыма. Показала, что готова слушать.
Грошев начал.
У Веры Матвеевны ослеп кот Максик. Гноились, гноились глаза – и блекнуть стали, выцветать, гаснуть. Вера Матвеевна и промывала их слабым раствором марганцовки, и специальные добавки для кошачьего зрения купила в зоомагазине – ничего не помогло. Понесла к ветеринару, тот осмотрел и сказал, что причин слепоты множество, он выпишет капли, но за успех не ручается.
Вера Матвеевна закапывала эти капли два раза в день, Максик, не понимающий своей пользы, вырывался и царапался. И стал слепнуть катастрофически быстро, будто хотел поскорее избавиться от неприятных процедур.
Ослеп совсем. Тыкался по углам, учился жить втемную. Веру Матвеевну потрясало, что Максик все переносил молча. Была в этом молчании какая-то трагическая безысходность и безнадежность: чего, дескать, мяукать, этим горю не поможешь.
Однажды Вера Матвеевна увидела, как Максик на кухне, встав на задние лапы, нашарил передними край табуретки, неуверенно вскочил на нее, опять привстал, нащупал подоконник и прыгнул на него, как делывал раньше для того, чтобы, потрепетывая ушками и поворачивая голову на каждое новое движение, рассматривать за окном воробьев, голубей и людей.
Он посидел немного и со страшно разочарованным, как показалось Вере Матвеевне, лицом кособоко не спрыгнул даже, а сполз на табуретку, а потом на пол. Сердце Веры Матвеевны захлебнулось от сочувствия.
Надо отбросить ложную жалость, подумала она. Я его и слепого люблю, но ему-то каково? Во двор теперь не выпустишь, с бумажечкой-веревочкой он теперь не поиграет, за мухой не поохотится, в окошко не посмотрит, зачем такая жизнь? Есть и спать? Вот уж воистину животное существование!
Нет, нельзя длить его мучения.
И, проплакав всю ночь, Вера Матвеевна с утра напилась корвалолу и повезла Максика усыплять.
Ветеринар был не тот, что давал таблетки, а молодой, усталый и равнодушный. Это устраивало Веру Матвеевну, она не хотела сочувствия, оно бы ее только еще больше расстроило.
«В тираж, значит?» – спросил ветеринар.
«Да», – коротко сказала Вера Матвеевна, сдерживая себя.
Ветеринар поставил Максика на стол, осмотрел, поглаживая. Кот весь сжался: незнакомые звуки, запахи и прикосновения его пугали. Вера Матвеевна отвернулась и вытерла глаза.
«Зачем же его усыплять?» – вдруг услышала она.
«Как зачем? Животное мучается! Слепые люди живут, но у них всякие занятия находятся. А кошка если не видит, зачем ей жить? Только страдать? Думаете, мне легко? А я так скажу: когда мы увечных животных оставляем мучиться, мы себя жалеем, а не их!»
«Как зовут кота?»
«Максик».
«Вы не Максика жалеете, а как раз себя. Вам на него смотреть тяжело. А он-то спокойно ко всему относится».
«Спокойно? Вы скажете!»
«Неудобства некоторые есть, но он привыкнет. А главное, он считает, что так и должно быть. – Лицо ветеринара ожило, просветлело, даже глаза поголубели, как в юности, когда он только поступил в Тимирязевскую академию и способен был часами вдохновенно говорить любимой девушке о конском сапе и собачьей чумке. – У него ведь нет, как у людей, представления о жизни, он книг о ней не читал, кино не смотрел, опыт чужой не впитывал, понимаете? Для него слепота, можно сказать, естественное дело. Если б он мог думать, то подумал бы, что, значит, до определенной поры кошки видят, а потом перестают. Так, значит, природа устроила! И все, и никаких вопросов. Он безмятежен душой, как и прежде. А вы – умертвить. Поторопились!»
«Значит, он не страдает?»
«Ничуть. Ну, может, побаливало, когда слеп, а сейчас – абсолютно! Его кошачья душа в полном, уверяю вас, равновесии. Ведь у них, – продолжил врач теоретические рассуждения, – нет понятия несчастья. Боль – да, чувствуют. Голод и жажду. А несчастье – не их понятие. Так случилось – так и должно быть!»
«А и правда! – догадалась вдруг Вера Матвеевна. – Дура я старая! Спасибо вам, огромное спасибо!» И взяла Максика в объятия и торопливо понесла к выходу.
У дверей обернулась и спросила:
«А если, допустим, лапку животному отдавит или хвост, если ослепнет, как мой, или оглохнет, то – никакого для него горя нет?»
«Никакого! Особенно если один живет, других не видит. А если видит, то опять же считает: ну, у них четыре лапы, а у меня три, они такие, я такой!»
«Да… – покачала головой Вера Матвеевна. И добавила неожиданное: – Вот бы нам бы! Я не в смысле ослепнуть, а – не расстраиваться!»
Ветеринар даже рассмеялся от этих ее слов.
А Вере Матвеевне было не до смеха. Нет, первое время она радовалась, а потом все чаще задумываться стала. О жизни вспомнила своей. О многочисленных несчастьях, приведших ее к одиночеству. Вспомнила предыдущую кошечку, которая была у нее лет двенадцать назад, родила пятерых котят, они были розданы добрым людям, кошка ходила и мяукала, ища котят. Ну и что? На третий день перестала мяукать, а через неделю забыла напрочь.
Выходит, размышляла Вера Матвеевна, кошки умнее нас. Или, лучше сказать, мудрее. Так случилось – так надо! И
И таким сильным было это впечатление для Веры Матвеевны, что она совсем по-иному взглянула на окружающее. И все ждала, когда она от этого иного взгляда станет счастливее.
Но не получалось как-то.
Наоборот, бессонница одолела. Печаль гложет: если б я раньше знала об этом, я бы всю жизнь радостной была!
И урезонивает себя: немудро так думать о прошлом, лучше совсем не думать.
Но тут же возникает мысль: как же не думать, если человек без мыслей – не человек?
И заела ее эта философия на старости лет, и вместо ожидаемого счастья она впала в уныние. На Максика, который вполне освоился и в два прыжка уверенно оказывался на подоконнике, чтобы сидеть там и слушать, трепеща ушами и поводя головой так, будто видел, уже не радовалась.
Сидит целыми днями на кухне, пьет остывший чай и что-то бормочет себе под нос. Вроде того: не знала о счастье – была по-своему счастлива или хотя бы спокойна, узнала о счастье – несчастна стала.
И как теперь жить?
Грошев закончил, схлопнул обложку с экраном, положил планшет на стол, налил себе, выпил и закурил, не глядя на Юну.
Ему послышалось всхлипывание.
Неужели так растрогалась?
Посмотрел: Юна шмыгает носом, сминает его щипками пальцев, а потом трет тыльной стороной ладони. А глаза блестят влагой. Красивые глаза у нее сейчас.
– Чего-то у меня насморк, что ли? Еще не хватало, – сказала Юна. – Или тоже аллергия на Москву.
– Тоже? У кого-то аллергия на Москву?
– Мамина подруга одна сюда поехала, хорошую работу нашла, все отлично, только насморк ее задолбал, и глаза опухали, и горло болело все время. К врачам ходила, проверялась, кровь сдавала, все эти дела, а ей говорят: у вас, похоже, аллергия, только непонятно на что. Она таблетки какие-то пила, не помогает. Поехала зачем-то в Саратов, говорит: уже в поезде лучше стало, а сошла с поезда, все прошло. Будто не было. Поехала опять в Москву и прямо на вокзале опять начала захлебываться. Тут и догадалась, в чем дело, вернулась домой. Жалела, но говорит: значит, не судьба. Кстати, нормально сейчас живет, бизнес подняла. Вернусь, попробую к ней сунуться.
Интересно, думал Грошев, скажет ли она что-нибудь о том, что услышала? Или нарочно забалтывает, чтобы ничего не говорить?
Юна взяла бутылку, но увидела, что в ней на донышке. Поставила обратно.
– Добивай, – разрешил Грошев.
– А у тебя еще есть? Я не потому, что хочу, а – чтобы тебе осталось что-то.
– Мне уже хватит, по полкило уговорили. А ты не стесняйся.
Юна вылила остатки в стопку, выпила, закусила огурчиком.
Жуя, сказала:
– Хороший рассказ, мне понравился. Но я не въехала про эту старуху. Про кота ясно: да, наверно, слепым лучше жить, чем мертвым. А она, ты написал, была всю жизнь несчастная, а теперь считает, что была счастливая. Почему?
– Объясняю. Она просто о своей жизни не думала. О счастье не думала. Теперь подумала – и стала несчастной. На старости лет утратила смысл жизни.
– Да ну, неправда! – уверенно возразила Юна. – Никто так не меняется, ты за нее подумал и ей свои слова вставил. У нас старик сверху жил, заливал нас все время. Замучились потолок на кухне белить. Я сто раз с ним говорила, в полицию обращалась. А он такой – плачет: извините, простите, я нечаянно, я больше не буду! А через неделю – бац, то же самое! Я ему говорю: давайте мы вам трубы поменяем, у меня знакомый сантехник, дешево обойдется. Уперся: если поменять, я вас еще хуже залью, потому что все новые эти трубы и краны – говно! Насильно, что ли, менять ему будешь? Пока не умер, так мы от него и страдали.
– Это случай совсем другого плана, – сказал Грошев. – Это быт. А у меня не быт, а… С подоплекой. Такая притча на жизненной основе.
– Значит, я не поняла, – с неожиданной покладистостью согласилась Юна. – А кот у тебя – как живой. Сидит на окне, головой вертит, на воробьев смотрит. Наша тоже так целыми днями сидела. Здорово получилось.
И приятна, очень приятна была Грошеву эта похвала. Насчет героини Юна, конечно, глупость сказала, мала еще проникать в глубь текста, и старика-соседа приплела совсем не к месту, зато увидела картинку, а картинка, изобразительность – самое важное в прозе.
Меж тем он почти протрезвел и захотелось продолжить. Грошев оглянулся на часы, висящие над дверью. Четверть третьего.
Юна догадалась, почему он смотрит на часы, сказала:
– Все закрыто.
– Если и открыто, не продают. «Магнолия» тут недалеко, круглосуточный магазин.
– Но там есть?
– Есть.
– Договориться с продавцами, с охранником, доплатить.
– Бесполезно. У них камеры везде, и они проверок боятся.
– Тогда другой вариант.
– Какой?
– Другой. Пойдем. Или скажи где, одна схожу.
– Украсть хочешь?
– Необязательно. Я умею уговаривать.
Они быстро оделись, посмеиваясь и этим давая друг другу понять, что не собираются всерьез пускаться в опасную авантюру. Получится – получится, не получится – ну и ладно.
Только что прошел дождь, асфальт блестел в свете фонарей, вокруг – никого. Любимая атмосфера детективов, которые переводит Грошев.
В «Магнолии» было тихо и пусто. И странно, как всегда в тех местах, которые предназначены для скопления людей, а людей нет.
За кассой сидела молодая таджичка, во что-то играла на телефоне, на стуле у входа гнездился охранник в черном, мужчина в возрасте, седой, с израненным, показалось, лицом. Вероятно, остались на всю жизнь следы подростковых фурункулов, такое бывает.
– Голяк, с этими не договоришься, – шепнула Юна, беря корзинку.
Грошев видел, что она права. Кассирши из бывших советских республик держатся за свою работу, страшно боятся что-то нарушить, а охранник, видимо, из пенсионеров, тоже дорожит своим местом, к тому же по каким-то признакам, не только по изрытому лицу, можно было догадаться, что он обижен жизнью, следовательно, не упустит возможности отыграться, показать власть, пусть даже в ущерб своей выгоде.