Недо
Шрифт:
Грошев закрыл глаза. В девушке ощущалось непреклонное упорство. А мозг говорил, став из черта соболезнующим ангелом-хранителем: она права, надо выдержать, перетерпеть. Соглашаться с ним не хотелось.
– Чуть-чуть, пять капель! – жалобным тенорком попросил Грошев.
– Не надо. Сам же понимаешь. Принести таблетки?
– Давай.
Юна принесла таблетки, стакан с водой, потом чаю с молоком, умеренно горячего. Помогла Грошеву приподняться (кстати, подушка, постельное белье – когда это все появилось?), он по глоточку выхлебал всю кружку. Попытался
– В туалет? – догадалась Юна. – Пойдем.
Опираясь на нее, Грошев добрел до туалета. Там посидел по-женски, потому что стоять не было сил. Кое-как натянул трусы (а кто и когда его раздел до трусов?), выполз из туалета, добрался, обхваченный Юной за талию, до кресла-кровати. Сел, потом лег на бок, спиной к ней. Мягкое и прохладное упало сверху – накрыла одеялом. Спасибо. Ничего. Раньше обходилось, и теперь обойдется.
Он проспал до вечера, а после Юна возилась с ним: водила в туалет, давала таблетки, поила чаем, сидела рядом, держала за руку, Грошева прошибло на чувствительность, он прошептал:
– Спасительница ты моя. Я почти в норме. Теперь немного можно.
– Ни к чему. Ты даже и не хочешь, ты по инерции.
– Хочу!
– Но не так же, как раньше?
– Нет. Раньше по-больному хотел, а теперь по-здоровому.
– А здоровые могут и не пить. У тебя снотворное есть какое-нибудь?
– Есть. Там… Принеси коробку с лекарствами, сам возьму.
– Только лишнего не заглоти.
– Я что, отравиться собрался?
– Кто тебя знает…
Ночь третья
………………………………………………………………………………….
День четвертый
Грошев лежал, болел, изредка вставая, чтобы наведаться в туалет, посидеть в кухне и покурить. Юна совсем пришла в себя, взялась за хозяйство: в кастрюле на плите что-то варилось; стиральная машина, стоявшая в кухне, урчала, работая; Юна нашла утюг и что-то гладила на кухонном столе, подстелив плотную старую штору.
Понимая состояние Грошева, Юна не тревожила его разговорами. Вечером упросила поесть. Грошеву было уже лучше, но он был по-прежнему болезненно вял, даже пришаркивал при ходьбе. Не Юне показывал, как ему плохо, скорее сам себе – чтобы не обнадеживаться раньше времени.
Пытался читать, что-нибудь смотреть, но ни к чему не было интереса. Да и не для интереса ему это надо было, а чтобы протянуть время, не спать, дождаться ночи, иначе будет бессонная мука.
И дотерпел, дождался,
Ночь четвертая
но все равно не заснул, прислушивался к сердцу, которое стучало часто и болезненно, потом показалось, что немеет кисть левой руки, он пошевелил ею, потрогал правой рукой – чувствительность нормальная, но ощущение онемелости сохраняется. И пальцы левой ноги начали неметь. Мизинец и тот, который рядом. Как он называется? Безымянный, как и на руке? Потом и желудок закрутило, стало жарко, Грошев откинул одеяло и тут же замерз, да так, что зубы застучали, накрылся и продолжал
Возникло острое чувство то ли горечи, то ли тоски, то ли отчаяния, Грошев вникал в него и определил: это ненависть. Он ненавидит себя. Не себя целиком, а свое тело. Оно все болит, ноет, его бросает то в жар, то в холод, оно живет своей гнилой угасающей жизнью, а ведь зачем оно? – только голову носить. Да и голова не особо нужна, она – вместилище мозга. Все, что называется Михаилом Федоровичем Грошевым, там, в этом мозгу, в этом комке весом чуть больше килограмма. Если собрать мозги всех жильцов дома, они легко вместятся в мусорный контейнер, да еще останется свободное место.
Придется опять выпить снотворное. Это вредно, это ведет к привыканию, но надо выспаться, иначе завтрашний день пропадет, и его заранее жаль.
Грошев тяжело заворочался, поднимаясь, тут же возникла Юна – как чуткая сиделка.
– Что-то хочешь?
– Снотворное принять.
– И так принимал уже. Ничего, заснешь.
Юна села рядом, взяла Грошева за руку. За худую, костистую руку с дряблой кожей. Старую. Грошеву стало неприятно от этой мысли, хотел убрать руку, но не убрал. Слишком уютно и тепло было руке в ладони Юны.
Она сидела неподвижно, терпеливо глядя перед собой. Так, наверное, дежурила рядом с больной матерью.
А профиль у нее красивый. Даже странно. Странно и несправедливо: профиль как на древнегреческой камее, а повернется – продавщица из парфюмерного ларька в торговом центре. Впрочем, продавщицы бывают ничего, очень ничего, даже очень ничего…
День пятый
Наутро Юна сообщила, что неделя объявлена нерабочей.
– Я слышал, с понедельника хотели.
– Так сегодня понедельник. Пишут, что заболевших все больше и умирают уже. Ты как себя чувствуешь?
Грошев засмеялся:
– Хорошо спросила!
– Я без задней мысли. Вижу, что уже нормально.
И правда, не совсем нормально, но почти сносно чувствовал себя Грошев. Позавтракал с аппетитом, с благодарностью Юне и собственному организму.
– Пора мне валить отсюда, а то запрут Москву, застряну тут, – сказала Юна.
Грошев, услышав это, с удивлением понял, что не хочет, чтобы девушка уезжала. За это короткое время она стала привычной, будто давно уже здесь.
– Я тебя не гоню, – сказал он.
– А что я тут делать буду? Ни работы, ничего. И денег совсем мало.
– Я же сказал: решим.
– Да я без намека.
– Все равно решим.
Грошев взял телефон, увидел множество пропущенных звонков и сообщений от Маши. Потом прочитает, потом позвонит ей, чуть позже. А пока по делу, Тонкину.
Тонкин не ответил. Грошев написал ему: «Толя, ситуация аховая, срочно нужны деньги!» Подумав, добавил: «Хочешь верь, хочешь нет, меня ограбили. У меня полный ноль». Еще подумал и еще добавил: «Всего 10 тыс. Но срочно. На карту. И я тебе все прощу». Перед отправлением последнюю фразу стер.