Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
Давид, отозвавшийся на рассказ Гени нервным смехом, сел на ступеньку и схватился за голову.
— Он теперь морфием балуется, — прошептал мне на ухо Геня. — Офицеры покупают эту дрянь у докторов из военных госпиталей.
Геня присел рядом с нашим товарищем, обнял его рукой за плечи и добавил, обращаясь ко мне:
— Сам знаешь, морфий становится повальным увлечением.
Я этого не знал, конечно, и захотел выспросить у Гени подробности, но тут, к большому моему удивлению, из театра вышел Majest'e, необычайно живописный в его страусовых перьях и норковых мехах.
— О, дорогие мои, меня прислали, чтобы я исполнил при вас роль чичероне. Нам надлежит поскорее занять наши места. Спектакль вот-вот начнется.
Поскольку премьера была задумана как бенефис Юрьева, гостям актера отвели особую ложу.
— Все взоры театра прикованы к нам.
Сидевшие в ложе люди встали, чтобы познакомиться с нами. Посол Франции Морис Палеолог учтиво поклонился нам, и я с ужасом признал в мужчине, стоявшем за его спиной, мсье Тартюфа, коего секунду спустя посол представил как своего charg'e d'affaires [43] , мсье Тристана Лежена. Этой опасности я не предвидел. Впрочем, мгновенный взгляд мсье Тартюфа предостерег меня: не признавайся ни в чем. По счастью, других участников педерастического бала я здесь не заметил — разве что великого князя Николая, сидевшего с великими князьями Михаилом и Борисом в царской ложе. Царь и Царица отсутствовали.
43
Поверенный в делах (фр.).
Majest'e сбросил меха, под которыми обнаружилось довольно смелое decollete, уселся и принялся осматривать зал в театральный бинокль, который извлек из глубин своей накладной груди. А насытившись, по-видимому, созерцанием haute soci'et'e [44] , появляться в коем он больше не мог, зашептал нам:
— Мне говорили, что под конец спектакля нас ожидает «царский сюрприз». Представьте себе, дети мои. Прегрешения нашего Юрия широко известны, и особое неудовольствие вызывают они у Ее Величества Царицы. История эта случилась задолго до вашего времени, mes petits [45] , но все же позвольте рассказать ее вам. Увольнение божественного Нижинского из Императорского балета объясняется вовсе не скудостью его сценического костюма. Нет-нет. Причиной стали необычные, скажем так, отношения прелестного Вацлава с Дягилевым, слухи о которых достигли ушей Царицы. Узнав же о предпочтениях нашего Юрия, она лишь пожаловалась: «Юрьев похож на океан, а имеющим сыновей матерям океана должно страшиться».
44
Высший свет (фр.).
45
Мои маленькие (фр.).
Занавес пошел вверх, прервав откровения Majest'e, однако свет в зале не погас. Ничто не отделило нас от сцены. Пышные, преувеличенных размеров декорации были величиной с наши дома и дворцы, растянутые до пропорций, какие могут привидеться только во сне; сцена, освещенная тысячью свечей, была заставлена зеркалами, которые показывали ослепленной публике ее ослепленные отражения, и вазами, горшками и кадками с самыми пахучими из оранжерейных цветов — жасминами, камелиями, гардениями, — они цвели по всей сцене, соблазняя зрителей своими сладкими ароматами.
Об этой поразительной постановке, одновременно и фантастической, и пугающей, написано было многое. За точно рассчитанными речитативами диалогов (прославленная «биометрика» Мейерхольда [46] ) скользили, точно черные змеи под кроваво-красными розами, мелодии Глазунова. Исполнявший роль влюбленного убийцы Арбенина Юрьев словно бы создал, прибегнув к некоему химическому процессу, чистый и горький напиток из тех черт собственной натуры, какие я успел в нем заметить, — байронического равнодушия, отчасти зловещей дородности и невесомого сумрака, который клубился там, где, казалось, должна была находиться его душа.
46
Ошибка
Время от времени я позволял себе бросить взгляд на Геню, целиком поглощенного спектаклем. Что видел он, неотрывно глядя на сцену, бывшую на самом-то деле не сценой, но нашим с ним нереальным миром? Из всех зрителей только он один был избран для того, чтобы разделять страшную близость с артистом, который загипнотизировал и, если сказать правду, устрашил всех нас. «Юрьев похож на океан, а имеющим сыновей матерям океана должно страшиться». Утонуть — существует ли смерть более страшная? Глядя на нежный профиль Гени, курносый, с длинными ресницами, я жалел его, завидовал ему и как будто ощущал течение, которое уносило моего друга в опасные воды — в даль, где никто уже спасти его не сможет.
Рядом со мной спал или пребывал в беспамятстве Давид, положивший голову на голое плечо Majest'e.
Впрочем, то, чего я видеть не мог, занимало меня не меньше того, что я видел. А именно мсье Тартюф, чей холодно позабавленный взгляд привольно блуждал по моему беззащитному затылку и шее. Смогу ли я, когда спектакль закончится и зал зааплодирует, беспрепятственно сбежать из ложи? И в то же время меня тешила волнующая — до дрожи — мысль, что, если мсье Лeжен заговорит со мной, я не сумею ему воспротивиться и соглашусь на любое грехопадение, какое он мне предложит.
Таким запутанным размышлениям предавался я, когда начался кульминационный бал-маскарад. Сцену заполнили Арлекины и Коломбины, Полишинели и Пьеро — сонмище мужчин в масках, фесках и тюрбанах и необузданных женщин в нарядах узниц гарема. Мне показалось вдруг, что маскарад этот воспроизводит — и только для меня одного — инфернальный бал педерастов. Я заподозрил даже, что Юрьев пригласил в нашу ложу Лежена из желания расставить мне постыдную западню, и ощутил к нему едва ли не благодарность за это.
Едва я запнулся об эту мысль, как музыка вдруг стихла и взволновалась снова, и на сцену выступил персонаж, названный «Неизвестным». Облаченный в черное домино и белую маску, хладнокровный и подлый, он заворожил пеструю толпу гостей пантомимой, которая становилась все более похотливой. Внезапно меня поразило мучительное подозрение, что если Неизвестный снимет маску, то я увижу не кого иного, как мсье Тартюфа, — мне потребовались немалые усилия, чтобы не обернуться, не попытаться увериться, что мсье Лежен не покинул ложу и не вышел на сцену. На самом пике неистовства музыки и пантомимы Давид очнулся с испуганным вскриком, заставившим меня разнервничаться еще пуще. Проведя двумя пальцами по лбу, я обнаружил, что он покрыт потом.
Музыка резко оборвалась. Неизвестный обернулся, окинув своих глупцов-приспешников гневным взглядом, от которого они замерли на месте. Затем он таинственным, отрывистым голосом дал Арбенину прославленный, двусмысленный совет [47] , и шайка послушных ему масок вихрем, точно неотвязные мысли, закружила вокруг измученного мужа, в конце концов полностью скрыв его от наших глаз.
И вот — конец. Мучительная расплата. Церковные колокола и мрачный хор. Восторженные аплодисменты публики — тяжеловесные и размеренные русские овации, которых я не слышал многие годы и, думаю, никогда уже не услышу. Передаваемые на сцену букеты роз. Лавровые венки. Когда Юрьев выходил на поклоны, публика вставала. А следом — торжественное объявление, сделанное затянутым в красную ливрею царским посланцем: Николай И, Царь всея Руси, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Грузинский, Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский и Финляндский, Князь Самаркандский и прочая, и прочая настоящим жалует своего верного и возлюбленного подданного Юрия Михайловича Юрьева золотым портсигаром с бриллиантовым двуглавым имперским орлом.
47
У Лермонтова Неизвестный лишь появляется на балу, да и Арбенин в третьем действии ни с кем, кроме Нины, не разговаривает. Первый разговор Неизвестного с Арбениным происходит только после смерти Нины. Не исключено, конечно, что в постановке Мейерхольда они как-то сталкивались на балу.