Недвижимость
Шрифт:
Рябинин белыми губами у дверей различных кабинетов. Почему так?
Почему, если сначала нужно получить визу Иванова, с визой
Иванова идти к Петрову, а уж с визами Иванова и Петрова тащиться к Сидорову, то Иванов принимает раз в неделю – в пятницу после обеда, Петров – в пятницу же, да только с утра, а Сидоров – по четвергам два раза в месяц?.. Но ничего, ничего, ведь жизнь не кончилась. Пройдет две или три недели, и несчастный Рябинин, подхлестываемый нешуточными угрозами своих подельников, жестоких и бессердечных людей (особенно эта Сластенина!.. ох уж эта
Сластенина! змея, а
Бог ты мой, да к одному Рябинину на эти две-три недели можно подключить парочку трамваев! И отлично бы ездили!..
– О, привет!
В департаменте полно знакомых, с которыми встречался на прошлых сделках. Кто-то только махнет приветственно на бегу кипой бумажек – может, в архив несется, а может, занять очередь к начальнику юридического отдела, без визы которого регистратору нельзя совершить то или иное нештатное действие… А кто-то мается без дела, как и ты, ждет, когда наконец выдадут зарегистрированные договоры.
Я приметил Виталия и подсел к нему.
– Ты чего? – спросил он. – Регистрируешь?
– Я сегодня сбоку припека, – ответил я. – “Свой угол” на себя взял. Полтинник только с меня стребовали…
– А-а-а… – с некоторым разочарованием тянет Виталий. – Ну-ну…
Понятное дело. Ему тоже хочется получить полтинник. Да он обычно и получает. У него работа такая – проводить регистрацию. Он профессионал этого дела. Документы видит насквозь. Отмечает все закавыки. “Ага, – говорит Виталий. – Погоди-ка! У тебя же то-то и то-то!.. Нет, брат, с этим лучше я сразу к Топорову…” И идет к Топорову. И проходит без очереди, потому что его тут каждая собака знает. И Топоров подписывает не через три дня, а сразу.
За это Виталий и получает полтинник. А уж как он с ним обходится
– не мое дело. Может, с Топоровым делит. Может, сам тратит. Но сегодня ни черта он от меня не получит, потому что регистрацию взялся проводить “Свой угол”. И хорошо.
– Ну ничего, в следующий раз точно к тебе, – подбадриваю его я.
– Естественно, – говорит он, утыкаясь в газету. – Нет проблем… сделаем как в аптеке…
У меня газеты нет, я посматриваю по сторонам.
Двое – пожилой человек и молодой парень – ведут дряхлую старуху.
Она едва передвигает ноги. Медленно, шаг за шагом бредут по коридору.
– Стой, – выдыхает старуха. – Годи.
Останавливаются.
– Не дадут помереть спокойно, – говорит она, обвисая на их руках. – Господи… ну не дадут же помереть!.. далеко?
– Да вот уж, – говорит пожилой, оглядываясь. – Пришли уж, мама.
– Что?
– Пришли, говорю! – кричит он.
– Какой противный мужик, – отдыхиваясь, говорит она про кого-то.
Поднимает голову. Глаза бесцветные – дождевая вода. – Гада какая. Ведь сам-то ни шить ни пороть… А все выгадыват.
Выгадыват-выгадыват, из говна выглядыват… Я-то говорю: ведь ты ж ни шьешь ни порешь, милый…
– Точно, – кивает пожилой.
– Пошли, – командует старуха.
Плетутся дальше.
– Да уж, – невольно бормочу я. – Не дадут
– А что ты хочешь, – откликается Виталий, шурша газетой.
–
Недвижимость… Слышал, тут одна недавно вот так и окочурилась?
– Да ну? – удивляюсь я.
– Ага… только на первом. Пока “скорую”, пока то-сё. А она и склабалась. Неделю назад, не больше.
Шаркая ногами в черных ботинках на толстой армейской подошве, по коридору медленно шагает охранник. Руки за спиной. Выражение лица чрезвычайно скучающее. Охранять тут и впрямь особенно нечего. Однако случаются эксцессы. Поэтому на каждом этаже по топтуну.
– Здорово! – радостно говорит вдруг он, поравнявшись с нами, – оказывается, знаком с Виталием. Останавливается. Лицо круглое, упитанное, нос ноздрями кверху, брови белые. Губы сочные. Вообще весь налитой. Руки расцепил – они у него растопырились. Лет тридцать мужику.
– Привет.
– Газетки, это самое, почитываем? – интересуется топтун.
Он в белой рубахе с эмблемой департамента на левом кармашке, в синих штанах с простроченными стрелочками. На ремне параллелепипед переговорника в черном кожаном чехольчике. Бодро торчит антенка с блестящей пуговкой на конце.
– Ну, – кивает Виталий.
Беседовать он не очень-то расположен.
– А читал, это самое, про конгресс-то? – не смущается топтун.
– Про какой конгресс? – вяло спрашивает Виталий.
– Ну, про жидовский-то, это самое, конгресс! – обрадованно объясняет тот. – Не читал? Нет, ну ты понял? Они, это самое, конгресс свой, да?.. а мы что должны? Нет, ну они совсем, это самое, офигели. Не читал, нет?..
Он стоит (сесть ему негде, все кресла заняты), покачиваясь, будто хочет шагнуть и все никак не шагает. Он уже не ждет реплик собеседника, а молотит сам, это самое, за двоих. Если, это самое, не за троих. Слабое солнце светит в окно. В лучах видно, как вылетает изо рта слюна. Он рассказывает Виталию подробности жидомасонского заговора. Толкует о кагане, о хазарах, о мировой сплотке. Вот опять о заговоре. Проявляет такую эрудицию и так смело пускается в исторические экскурсы, что непонятно, почему он шатается здесь с “уоки-токи” на брюхе, вместо того чтобы заведовать где-нибудь кафедрой или даже деканатом…
– А сам-то как? – спрашивает вдруг Виталий, который, похоже, все это от него слышит не впервой.
Топтун осекается на полуслове, тускнеет, вдохновенная гримаса покидает лоснящееся лицо.
– Да нормально, – говорит он, тоскливо озираясь. – Да что там, это самое… Тяготит меня, конечно, эта служба… Ладно, пойду.
И опять бредет по коридору.
Марина накрепко зацепилась языком с какой-то полной дамой. Зато
Коноплянникову не сидится – то и дело вскакивает и ненадолго уходит. Должно быть, курить. Когда возвращается, его место уже занято. Но скоро освобождается какое-нибудь другое, и тогда он плюхается туда. Вот сейчас оказался прямо напротив. Смотрит на меня, вскинув брови над очками. Дергается. Тоже хоть к трамваю подключай… А чего, спрашивается, дергается? Так-то он, в сущности, нормальный человек… если б не эти идеи с банками… все б ему банки закатывать… деньги консервировать… номера переписывать… писарь-консерватор. Здорово ему давеча Кирилл