Неферомантика. Маленькие "детские" повести
Шрифт:
Я кивнул.
— Ну, мне уж терять нечего. Все равно уйдешь. Слушай. Я сама из Уфы. Замуж вышла здесь. Он меня любил. А я — дура. Просто веселилась. Сына родила. А в городе гостила — загуляла. Показалось, и не было никогда другой жизни. Сына забыла, с-сука! Эх, кабы знала! Живу, значит себе, другого нашла. Мама молчит, а чего скажешь, я все равно не слушаю. А вот ночью один раз вдруг стукнуло — это как же, я здесь кувыркаюсь, а там — муж, ребенок! Что ж я делаю? Прям хоть беги пешком, тоска така-ая! Хватилась — и на электричку! К свекрухе — где мой дорогой? А он по-пьянке сгорел, по мне маялся. Я вся похолодела, и в сарай. На том же месте, где мой сгорел, новый
Она замолчала, прижимаясь ко мне. Я не думал ничего, просто держал её в руках, зная одно — она мне нужна. Почему — не знаю. Но нужна. И я ей. И — никому не отдам.
— Саша?
— Что?
— А почему все-таки ты за забором, они тебя не принимают? Не утонула?
— И это тоже, — кивнула она. — А главное, старуха Хозяина попросила. Ненавидит она меня. А Хозяин ее очень уважает, одна живая — и не боится. Всех греет, всех поит, всех жалеет и поминает. У них это вроде Дня Рождения.
— И у тебя? — брякнул я не к месту.
— Нет, ты что? — фыркнула она. — Я не с ними. Для меня это самый страшный день. Я будто снова умираю! Залазию в дупло, или еще куда, и катаюсь там, вою. Больно заново. Худо, очень худо!
— Ломка, — сказал я. Она кивнула, хотя вряд ли знала, что такое ломка.
— И у тебя будет, если Хозяин боль не снимет. Поэтому иди, — и попыталась отстраниться.
— Ну что ты, я с тобой!
— Дурак, — покачала она головой.
— Сам не знаешь, на что идешь! Со мной останешься — и Хозяин тебя лишит милости. Будешь голодать, и выпить никто не даст. И… ну, иди! — оттолкнула она с неожиданной силой.
— Нет! Саша, я не уйду! Пусть, но я не уйду! Ты не можешь, в конце-концов указывать мне! Я сам решаю!
— Ну, иди, пожалуйста! — в глазах ее снова отразилась тусклая мука, замогильная тоска. И вдруг снова принялась меня целовать, обжигая холодом.
— Шут, я скоро кончусь! Как больно, но наконец я буду мертва. Все. Я не могу жить, и потому лучше сдохнуть насовсем. Но ты, тебе еще очень долго мыкаться! Иди, пожалуйста! — и вцепилась в меня, не оторвать.
— Саша… ну, Саша же! Я не могу! — прошептал я.
— Почему? — спросила она, с робкой надеждой, и даже голос ее прозвучал мягче, чище.
— Я… я с тобой! Понимаешь? Будто теперь у меня никого нет.
— А… они?
— Что — они?
— Ты их теперь.
— Да, но… Бросать тебя — не могу!
— Но, знаешь, ты ведь можешь тайком приходить? — она даже дрожала.
— Да, так и сделаем, — и пожал ее плечи. — Я тебе поесть принесу, хочешь?
Она кивнула, улыбнувшись:
— Завтра ночью!
— Хорошо! — я потянулся поцеловать ее, но она отстранилась.
— Иди, Шут! Утро скоро. Хозяин вернется с… охоты. И всех считать будет. И нам нельзя солнце, не забывай! — шепотом, и все-же поцеловала. Потом встала,
Он сидел в темноте, сверкая глазами.
— Хочешь есть? — и утер губы рукавом.
— Я…? Да! — и в самом деле, голод проснулся страшный. Но не тот голод, а… Я знал, что никогда больше не буду сыт, и спокоен. Этот голод не утолить. Он — другой. Одно слово — смертельный. Хозяин бросил к моим ногам дохлого кролика, не очень большого. Я схватил его жадно, и не осознавая, что делаю, вцепился зубами в горло, начал трепать и грызть. Ничего не помогало, а я бесился — есть! Хочу-у есть!!! Он зло засмеялся и протянул мне гвоздь. Я вырвал его, и проткнул зверьку шею. Потекла кровь, еще теплая… о-о, я никогда так ничего не хотел, как этой густой, теплой, сладкой крови!!! Рыча и вздрагивая пил и пил, пока не иссяк живой источник. Озверев, я выжимал сколько мог, но нет, пусто! В ярости отшвырнул трупик к черту, и подступился к ухмыляющемуся Хозяину:
— Еще!!
— Нет, — спокойно оттолкнул меня.
— Еще!!!! — схватил я его за грудки, безумие застило глаза. Кровь, кровь, еще, ну еще же!
— Я ХОЧУ ЕСТЬ!!! — заорал я: — Я ХОЧУ-У-У!!!!
— Не ори, Шут! — скривился он. — Сядь!
Я сел на пол у его ног, умоляюще глядя снизу вверх. Я готов ползать на брюхе, целовать ему ноги, только еще!! Слезы выбежали из глаз, и прокатившись по щекам, упали на руки. Я плакал и едва не скулил.
— К-крроовви-ииии!! — зашелся я в вопле, кусая руки. И получил по башке. Это немного привело в себя. Хозяин схватил меня за волосы и поднял лицом к себе:
— Слушай сюда, мальчик! — прошипел он, сузив глаза. Я замер:
— Ты будешь жрать не больше, чем я позволю! А я — не бог! И у меня нет на всех до отвала. Только для тех, кто отличится. А ты пока только непотребствуешь, — и равнодушно оттолкнул меня. Я упал на локти, не отрывая глаз от него.
— Что делать?
— А вот это лучше! — и скрестил руки на груди. Я подполз к нему, на коленях.
— Ну, скажи же! — жалко прошептал, корчась. ГОЛОД.
— Скажи-ка мне, милое дитя, для начала, вот что! — и он принялся разглядывать свои когти. О, нет!
— Хозяин, что? — я весь дрожал.
— Вот, ты уже совсем не человек, а вроде свежий! — задумчиво посмотрел он мне в лицо. А я ловил каждое его движение. Пусть что угодно, только есть!
— Да, кого в жизни унижали, тому и в смерти легче подломиться, — вздохнул он. — Ну, так вот! — и вдруг озлобился:
— Зачем к Шурке-сучке бегал? Быстро говори!!
— Я? — не понял сразу даже, о чем он. — А-ах, ну да. Я… это…
— А-а, да ты, видно тупой у нас совсем? Мозги отмокли! Не понимаешь ни хрена, да? — он отпихнул меня ногой. Я отполз в уголок, и там скорчившись, затих. Он ведь со мной, как с помойной собакой обращается. А мне пофиг. Я же мертвый. Я именно сейчас это понял, по-настоящему. И вдруг стало очень и очень все равно. И даже на ГОЛОД — забить. Тупое равнодушие, какое посещало меня при жизни после недели на денатурате. А что еще может быть, когда не дышишь и сердце не бьется, и это — навсегда?