Нефритовые сны

Неклюдов Андрей

… Мопед с минуту, пока не заглох, глупо выл, крутил задним колесом, тарахтя спицами по веткам и расшвыривая взрытую землю. Вика лежала, вся осыпанная этой землей. Юбка на ней была вывернута, как бы специально для того, чтобы ничего не мешало мне лицезреть во всей их пленительной открытости белые с тесемчатой оторочкой, кое-где испачканные лесной почвой трусики. Какое-то время я стоял над ней, разглядывая ее беспомощно и доступно разбросанные по земле, оцарапанные, с выступившими вдоль царапин бусинками крови ноги. В моем затуманенном, разогретом пережитым приключением мозгу возникла дерзкая и восхитительная уверенность, что сейчас, в этот миг все дозволено. Сейчас всё за меня – и моя сила, и этот валяющийся заглохший мопед, и тихий безлюдный лес. Порывисто нагнувшись,

я властным и жаждущим движением сдернул с нее эти сводящие меня с ума трусики. Девчонка же, вместо того чтобы закричать или отбиваться, как Эмма – приподнявшись на локтях, смотрела на меня расширенными глазами и все с той же странноватой полуулыбочкой. И я вспомнил, что это за улыбочка. Такую отрешенную греховную полуулыбку я видел на лицах тех двух девочек на канате в четвертом классе. Эта полуулыбка решила всё. Срывая на брюках пуговицы, я рухнул на Вику сверху…

И на этот раз свершилось! Ее податливое нежное лоно с готовностью, даже с жадностью приняло меня. О чудо! Я и не предполагал, что это так легко. В какой-то миг я замер, не веря происходящему. Земля и лес кружились под нами и над нами. Вика дышала так шумно, что мне казалось: ее дыхание слышно за километр. Она прижимала меня к себе, без слов требуя продолжать, продолжать… Но всего два-три движения – и я полетел куда-то, умирая от блаженства и краем сознания улавливая тонкое заливчатое верещание. Это, словно маленький грудной ребенок, верещала, закидывая голову, длинноногая пятнадцатилетняя Вика.

Лист XIII

После окончания школы я распрощался с родителями, с которыми у меня никогда не было ни душевного контакта, ни понимания, ни взаимодоверия, и уехал в столицу с расчетом сдать экзамены в какой-нибудь вуз. Я неплохо рисовал, и знакомые прочили мне легкое поступление в художественное училище. Однако вопреки их ожиданиям, я поступил на филологический факультет университета. Причина до смешного проста: я слышал от кого-то, будто на филфаке «полно красивых баб».

Мне мерещился сказочный женский рай, царство Флоры, где, как в том воображаемом упрятанном на дереве домишке из моих детских наваждений, все ласкают друг друга и я – всех.

Студенческое общежитие, куда меня поселили, и впрямь изобиловало девчонками, и довольно бойкими. Достаточно вспомнить, что когда на нашем этаже в первый месяц учения начался ремонт, три знакомые второкурсницы предложили мне и двум моим соседям по комнате временно перебраться к ним, на четвертый этаж.

Не забуду, как в первую совместную ночь я, столь смелый и неуемный в фантазиях, уже познавший радость телесной близости с женщиной, был мучительно скован и беспомощен, а энергичная возня на двух соседних кроватях, доносящиеся оттуда вздохи, скрип, сумбурный шепот сердили меня и сбивали с панталыку.

Положение изменилось, когда наши пары решено было перетасовать, и после снисходительно-материнских объятий Ольги я угодил в горячие тиски Жанны. Все помехи для меня враз исчезли. Жанна, эта опытная и ненасытная любовница, обучила меня многим тонкостями и секретам любовного искусства. Я был вполне счастлив с нею. У нее имелся лишь один недостаток: в высший момент плотского ликования то одну, то другую ее ногу частенько сводило судорогой, и я не всегда мог определить в полутьме, искажается ли ее лицо от сладких мук или же морщится от обыкновенной физической боли.

Потом была Лёлёк (Лиля), которая по полночи тешилась с нигерами, проживающими на девятом этаже, удовлетворяя их примитивные животные инстинкты и получая в награду дешевые подарочки, а затем снисходила ко мне – для утонченного кайфа.

– Ты ласков, как женщина, – шептала она мне. – О, как ты ласков! О! Ох!

Они были такими разными. Порой забавными… Одна, помнится, всякий раз, наблюдая, как я ее раздеваю, укладываю, оглаживаю ее ноги, не переставала повторять: «Что ты делаешь? Ах, что ты делаешь?!». Другая неожиданно принималась кричать в постели: «Зверь! Ты зверь!», хотя я вел себя совсем не по-зверски. Но знать, ей хотелось, чтоб ею овладевал именно зверь, и ради ее удовольствия я рычал и скрежетал зубами, изображая из себя

зверя. Третья, после бурных эмоций и последующих благодарных поцелуев, вдруг цепенела и пускала по щекам ручейки серых от поплывшей туши слез. В ответ на мои недоуменные вопросы («Я тебя чем-то обидел? Тебе было плохо?») она со всхлипами признавалась, что было хорошо, но только она любит другого, какого-то необыкновенного, замечательного, почти героического Васю. Ну и что? Люби себе!.. Нет, теперь она не сможет, отныне она станет презирать себя как низкую, падшую женщину. Я готов был расхохотаться, но сдерживался. Не потому, что проникался ее душевным состоянием, а оттого, что ее лицо, в сажных потеках, с припухшими губами и порозовевшими крылышками носа, тоже мокрыми, представлялось мне вдруг еще более притягательным и милым. Я вновь приникал к нему, со странным удовольствием ощущая губами его мокроту, соленость и пикантную косметическую горчинку.

Стоит помянуть еще одну экспрессивную особу. Эта в пылу страсти колотила меня по плечам кулаками, кусала, а один раз даже столкнула с кровати на пол (я расшиб локоть, что заметил только на утро).

Правда, бывали среди них и такие, которые занимались этим в основном для того, чтобы не отстать от подруг и казаться современными. Однако и они в соответствующие минуты, когда разум отключался, становились необычайно хороши собой. Встречались и на редкость зажатые недотроги, холодные, словно ледышки, и мне приходилось по несколько часов отогревать их, ласками, болтовней, настойчивостью отвоевывать у них каждую пуговку, каждый лепесток одежд, чтобы добраться наконец до глубоко спрятанной за робостью и неуверенностью переполненной нектаром сердцевинки.

Они знакомили меня со своими подругами, и я переходил в распоряжение подруг, как тот мифический маленький человечек из моих школьных фантазий.

И все же… В чем-то они повторяли одна другую, а то безграничное неземное блаженство, что обещалось мне в смутных мальчишеских видениях и снах, по-прежнему маячило где-то вдалеке.

Лист XIV

Временами с одержимостью маньяка я принимался искать это невыразимое, неподвластное разуму, но упорно зовущее меня НЕЧТО в глазах встречных незнакомок, проплывающих чередой в живом потоке улиц.

Удивительно, как можно не свихнуться от такого количества женщин! Сколько пленительных лиц! То утонченных, недоступно-царственных, то простоватых, с пухлыми губками и лучистыми веселыми глазами, то напряженных, с пронзительным, затаенно-жгучим взором, сулящим жестокую страсть, то усталых, с трогательной грустинкой в глазах, то вызывающе раскрашенных, словно кричащих о своем желании, а то расплывчато-водянистых, как акварельный набросок, ангельских девичьих личиков. А сколько ножек! Надменных в своей грациозности, словно любующихся самими собой; и чувственно броских, дразнящих, наплывающих на тебя, как дурнота, и лукавых, не иначе подмигивающих тебе из-под разреза юбки, и по-детски наивных, не совсем уверенных в себе, робко ожидающих поддержки, восхищенного мужского взгляда… Голова шла кругом. Нескончаемой рекой женщины обтекали меня и плыли дальше, ни разу не повторяясь, как не повторяются узоры в калейдоскопе. О, как бы я желал любить их всех! Отдать им всего себя – всю свою молодость, страстность, тоску и веселость, и нежность, и восторг, пока не иссяк бы, не опустошился, не истек до дна, не изошел в поцелуях, не заблудился, не пропал среди тысяч ножек! Я жаждал напиться ими сполна и самому быть выпитым до последней капли.

Порой, не выдержав, я хватался наугад за какую-нибудь проплывающую мимо красоту:

– Девушка, – подбавлял я густоты в тембр голоса. – Простите, но мне за вами не угнаться.

– Зачем вам за мной гнаться? – (взгляд настороженный, недоверчивый, но одновременно и любопытный)

– А как же иначе! Ведь я маньяк. Уверяю вас! У меня мания – найти самую очаровательную девушку на свете. И кажется, мне наконец-то это удалось.

Если замечался хоть проблеск улыбки, значит имело смысл продолжать разговор, шагать рядом, касаясь плечом ее плеча, любуясь изящным профилем и блеском глаз.