Нефритовый голубь
Шрифт:
– Эти сраные «мудрецы» должны были поделиться секретами, которыми располагают, с людьми, если уж так радеют за человечество, а не убивать себя ради глупых принципов сохранения тайны.
Котов широко зевнул, потянулся и, помолчав немного, добавил:
– А то один молчал на суде, как Будда-истукан, другой, псих недолеченный, вырезал всю свою семью. Средневековье какое-то, – сделал Женя несколько грубоватую своей прозаичностью, но в целом достаточно верную оценку поведения Богомолова и Али Магомедда.
***
Не стоит
Полиция продолжала вести дело, но, судя по тому, что сообщали Жене его знакомые, невысокий, томного склада крепыш Коробейников, принявший бразды правления от Тертышникова (тот уехал для поправки здоровья в один из санаториев на Вильдунгенских минеральных источниках в Польше), не преуспел в расследовании, а попросту говоря, топтался на месте.
Эльза понемногу пришла в себя, все чаще стала приветливо улыбаться Игорю. Постепенно привыкали к нему и дети. Родители наши были рады такому счастливому развитию сюжета.
Смерть Подгорнова представлялась мне уже относительно отдаленным событием. Ощущение это усилилось, когда началась война.
***
Движимый искренним патриотическим порывом, я собрался отправиться на фронт вольноопределяющимся. Родители сперва не соглашались отпустить на войну единственного сына. Особенно противилась мама:
– У России много защитников, а ты, сыночек, у нас один.
Я, однако, настаивал на своем. Наконец, папа пристально поглядел на меня, подумал и изрек:
– Что ж… Когда я принимал русское подданство, то тем самым присягал на верность России. Не только за себя, но и за свое потомство. Вижу, что ты, возмужавший сын мой, тверд в достойном всяческих похвал намерении защитить Отечество. Поэтому даю тебе отцовское благословение на это благое дело, – он сурово посмотрел на меня.
Вдруг глаза его покраснели…
Я, в свою очередь, отметил про себя: как же папа похож сейчас на истинного гражданина античного Рима периода расцвета Республики!
Мама, за которой обычно оставалось последнее слово в семейных делах, на этой раз не стала спорить со своим супругом. Она немного всплакнула, дала согласие. Вопрос моего участия в боевых действиях получил благоприятное решение.
Теперь мне предстояло побеседовать с крестным, который помимо всего прочего являлся моим работодателем. А я должен был уволиться со службы.
Позвонил Иоганну Карловичу. Жена его сообщила, что он находится в редакции.
«Опять крестный задерживается на работе», – подумал я.
В самом деле, время было уже позднее: мама с папой не особо торопились в вынесении вердикта по вопросу пополнения огромной русской армии одним-единственным новобранцем.
Я не стал откладывать объяснение с Иоганном Карловичем в долгий ящик и поспешил к нему.
***
Мясницкая, обычно такая шумная, со снующими по ней толпами москвичей самых разных занятий, была в этот час почти безлюдна. Одним из немногих светлых пятен погрузившегося в чуткий, недолгий отдых делового центра города, являлось окно кабинета крестного. Я беспрепятственно вошел в контору, потянул на себя дверь, ведущую в кабинет.
К моему удивлению, она не подалась. Странно…
Насколько я знал, Иоганн Карлович не имел привычки запираться на своем рабочем месте. Я предположил было, что крестный уехал домой, позабыв по рассеянности, свойственной многим светлым умам, выключить свет. Хотел уже отправиться восвояси, но неожиданно из кабинета раздался громкий, какой-то простуженный голос, явно не принадлежащий крестному:
– Итак, я покончил с ним, и теперь сижу здесь, с тобой, – кто-то громко захохотал.
Услышанное мало сказать удивило – оно просто ошарашило меня. Полумашинально я снова попытался открыть дверь. Тщетно. Тогда постучал. Ответа изнутри не последовало.
Я снова постучал, теперь более настойчиво. Молчание. Тут, однако, из кабинета донеслись какие-то звуки, напоминающие долго сдерживаемый, но вдруг прорвавшийся наружу кашель.
Я позвал:
– Иоганн Карлович, крестный, это я, Peter!
Звуки прекратились.
Потом я услышал голос крестного. Иоганн Карлович говорил что-то очень тихо, раздраженно-испуганной скороговоркой, слов я не разобрал.
Затем он замолчал, и после небольшой паузы сказал уже своим привычным голосом:
– Подожди, я сейчас выйду.
Через несколько секунд дверь слегка приоткрылась. В образовавшемся проеме встал Иоганн Карлович. Он был крайне бледен:
– Что случилось, Петя?
Крестный, похоже, чувствовал себя не в своей тарелке: он глубоко и часто дышал, периодически покусывал нижнюю губу, что всегда было у него проявлением сильного волнения.
Едва я открыл рот, как Бауме прервал меня:
– Приходи завтра, прошу тебя, нынче я очень занят, – сказал он отрывисто. На лбу Иоганна Карловича выступили мелкие, блестящие капельки пота.
Из кабинета снова раздался кашель. Я не смог сдержать естественного в такой неординарной ситуации стремления к познанию, приподнялся на цыпочки, глянул через плечо крестного внутрь комнаты.
Возможно, я повел себя не особенно деликатно, хотя мои действия в значительной степени смягчает то обстоятельство, что я был Иоганну Карловичу далеко не чужим человеком. Иногда, впрочем, небольшая бестактность приносит значительно больше пользы, нежели неукоснительное соблюдение правил хорошего тона.