Нефть
Шрифт:
И все. Аудиенция была окончена.
— Руки он тебе, конечно не подал.
— Могу тебя осчастливить, радость моя коммунистическая — не подал. Так я и не тянулся.
— А книжка? — в руках у Лемеха, когда он подошел к нам, был небольшой томик в плотной обложке — похоже на что-то мемуарное. В полемике он оставил его на траве.
— Книжка… Это он остановил меня уже у двери. Случайно оказалась под рукой. «Дочка прочла, понравилось, дала посмотреть. Воспоминания какой-то великой княжны, родственницы последнего царя. Я вот открыл наугад. Как раз о праве власти на отречение. Возьмите, дарю. Может, найдете и для себя что-то интересное».
— Прочел?
— Не было печали…
Мы с Лизаветой одновременно хватаем книжку. Раскрываем заложенный листок. Склоняемся, касаясь головами:
«Голос командира: «Полк смирно, палаши вон!» — тонет в зычном реве конногвардейцев,
В тот же миг в ложу вошла императрица, улыбнулась слабо, натянуто, будто сама того не желая. Мне было все равно — горло перехватил спазм восторженных рыданий. Я обожала его, и ей — осененной радостью этого обожания — готова была простить все: холодную неживую улыбку, испуганные — навек застывшие — светлые глаза. Если бы знать. Какой — к слову — был тогда год? Девяносто седьмой, наверное, — еще живы papa, maman, еще все мы живем в Павловске — вместе, счастливо, не отдавая себе отчет в том, что это так. Но ведь счастье только тогда и бывает по-настоящему полным, когда оно безоглядно. И ты не думаешь о том, что счастлив. А стоит задуматься — приходят тревожные мысли: все может кончиться скоро. Или не скоро, но кончится неизбежно. Выходит, с той поры прошло не так уж много — всего-то двадцать лет. Не срок для истории, для России и уж — тем более — для любви. Но как все изменилось. Эти трое… При виде которых тогда в манеже у меня, десятилетней, восторженно перехватило дыхание. Я, маленькая девочка, — подумать только! — ради каждого готова была немедленно умереть. Что это — патриотизм? Вера? Любовь?
В ответ — два предательства. Одно за одним — отречения. Отреклись. Слово-то какое: оскорбительное, подлое, безысходное. Отреклись, отвернулись, оставили один на один с обезумевшей чернью. О первом не могу ни думать, ни писать — так больно. И до сих пор не укладывается в голове. Самодержец всея Руси отрекся от данной Богом власти из-за того, что в столице недостаток хлеба и на улицах беспорядки. Изменил петроградский гарнизон? Ах ты, Боженька, какая напасть! А армия числом пятнадцать миллионов? Еще готовые развернуться штыки? А люди, простые русские — не горстка злобствующей интеллигенции, не семья, погрязшая в распрях и разврате, — народ, для которого он — все, помазанник Божий на земле.
Я помню Саров. Мне было тринадцать. Паломничество в Тамбовскую губернию, к мощам старца Серафима. В тот год Синод решил наконец канонизировать святого. Я видела Ники в окружении огромной толпы паломников — они обожали его. Такому невозможно научить, тем паче — приказать, такое чувство не воссияет в глазах корысти ради. Да что там Саров… Солдаты в манеже, крестьяне — по пояс в воде, когда он на пароходе движется по Волге. Только чтобы оказаться ближе. Всех предать, от всего отречься… Потому и «Милашку», с его вечными истерическими влюбленностями, сужу не так строго. Ему десятой доли не досталось такой любви. Хотя теперь кажется: он бы смог. Даже когда все уже летело под откос. Смог бы развернуть эту самую сотню штыков. Подхватить стержень, который выпал из тонких, нервных рук старшего брата.
Не Романовы отрекались, отдавая Россию на попрание, — уходило последнее, что могло удержать, сплотить те самые штыки, — идея, тысячу лет скреплявшая Русь. Не идеология — вера. Как в Бога, которого никто — прости, Господи! — никогда не видел. В царя, который — спору нет — живой, обычный человек, не чуждый слабостей и ошибок. Но царь! Сквозь судьбу Михаила — по рождению, по воле Божьей — проходил этот стержень. Согласись он тогда — все могло обернуться иначе. Говорят, он думал. О чем, Господи? Вспоминал первую, безумную страсть к Дине, фрейлине великой княгини Ольги Александровны, лишившейся должности из-за внезапной привязанности великого князя? Тогда все обошлось. Железной рукой вдовствующая императрица Мария Федоровна удержала сына в узде. В августе 1906-го вышло иначе. Наталья Шереметьевская, дочь присяжного поверенного из Москвы, разведенная жена купца Мамонтова, вторым браком — на беду — оказалась за поручиком синих кирасиров Вульфертом. Командиром лейб-эскадрона его полка был великий князь Михаил. И закрутилось. Бежали из России, скрываясь, кочевали по Европе. Тайно венчались в Вене. Второй — по очереди — наследник престола, женатый на разведенной и неравнородной, по закону навеки утратил право престолонаследования. И, тем не менее, отрекаясь, за себя и за сына, Ники указал на него, Михаила. Впрочем, чему ж удивляться? Простил еще раньше, и титулом
Как странно, именно в эти часы, когда решалась судьба России — едва не сбылось древнее пророчество. Впрочем, почему едва? Именно что сбылось. Сказано было: как только воцарится на Руси царь Михаил — русские возьмут Константинополь. Позже, уже в Крыму мы узнали: те несколько часов, что «Милашка» размышлял, войска генерала Юденича стояли у ворот Стамбула. Победа была близка. Однако ж время побед — похоже — закончилось для России».
— Да, прямо как в детстве — погадал на книге. И видишь, просто ответ, оттуда, из 17-го.
— Чур, я первая читаю, хотя я уже читала ее когда-то. Несколько лет назад, — заявляет Лиза.
— Ты бы лучше с мужем поговорила.
— А где он?
Лемех действительно словно растворился в легких, слабо-лиловых сумерках.
— Переодеваться пошел. Или пить. Ладно, пойду проведаю.
Лиза уходит, я с книгой устраиваюсь в кресле. Буквы уже различаются с трудом, но идти в дом желания нету. Вот позовет Лиза, или выйдет сама. Но все складывается иначе — тишину соснового леса разрывает отчаянный женский крик. Кричит Лиза. Сначала: «Леня, Леня! Что с тобой?!» Потом — «Врача! Скорее!» Скорее, кажется, не бывает: машина реанимации, откуда-то отсюда, с Рублевки, появляется у дома уже через пятнадцать минут. Проходит еще минут сорок.
Лиза спускается по лестнице, ведущей из дома, доктор пытается поддержать ее под руку, но она отстраняется, идет сама, твердо, прямо держит спину.
— Он знал, что у него аневризма. Это такое болезненное расширение и истончение артерии в мозгу, — говорит она мне. — Он собирался делать операцию. Все решал — в Швейцарии или Израиле. В принципе, она его не беспокоила.
— В принципе, она мало кого беспокоит, она сразу рвется и убивает, — профессионально комментирует доктор.
— А отчего, например? — интересуется Лиза.
— Да отчего угодно. Любое напряжение и усиление кровотока. Один тенор в Большом умер на сцене — взял высокую ноту, и все. Да просто — накричал на кого-то. Или давление слегка поднялось. Спортом позанимался. Нагнулся слишком резко.
— Или потянулся слишком высоко.
— Да. Тоже вполне возможно, — согласно кивает головой доктор. — Не беспокойтесь мы его сейчас заберем, все сделаем. Все.
Проходит еще несколько минут. Яркие всполохи мигалки на крыше «скорой» разрывают густой полумрак совсем уж сгустившихся сумерек.
— Ну вот, даже теперь — с мигалкой, и никак иначе, — говорит Лиза. И тут же привычно добавляет. — Извини.
Вой сирены еще какое-то время будоражит тишину окрестностей. А потом наступает тишина.
Мадлен звала его на Рождество, но он представил себя в кругу ее дочерей, зятьев и внуков, и понял, что будет чувствовать себя инородным телом. Приятным, желанным, симпатичным — но инородным. Это состояние Стив ощущал очень остро и очень его не любил. Он бы уехал к родителям, в Калифорнию. Или опять закатиться в Европу, но оттуда — он знал — его немедленно и неумолимо потянет в Россию, а в том единственном разговоре, который случился у них с Лизой на похоронах Лемеха, она просила его больше никогда не появляться в ее жизни. Тогда, в 2003-м он прилетел на похороны едва ли не официально — то есть формально просто как друг Леонида, но это было не то что санкционировано — больше — об этом попросила его Кондолиза Райс. С той памятной встречи в кондитерской они не виделись больше и — встретившись снова все там же, за тем же столом, она немедленно заговорила о том, что, если в его жизни ничего не изменилось, все договоренности остаются в силе. Его услуги по-прежнему остро необходимы, но время его работы настанет несколько позже. Сейчас — вы понимаете… Она развела руками и невольно будто бы указала на молодого парня в военной форме, сидящего за соседним столиком. И они рассмеялись — случайному символизму этого жеста и тому, что поняли друг друга без слов. Стив почувствовал, что она испытывает некоторую неловкость, и дело тут было не в нем. Возможно — а скорее всего, даже вероятно, у них были какие-то договоренности с Мадлен, по крайней мере, уже пару раз, жестко сжимая губы, что говорило о крайней степени ее раздражения, Мадлен говорила о Стиву о том, что в такие дни Госдеп не имеет права на такую роскошь — манкировать услугами специалиста его уровня. И оба раза Стив вяло отмахивался, напоминая, что он не специалист по Востоку.