Нефть
Шрифт:
— Не хватает только армии и спецслужб.
— Да. Этого нет. Хотя моя служба безопасности работает во сто крат профессиональнее всей нынешней Лубянки. И знаешь почему? Потому что лучшие кадры оттуда, которые господа радикальные демократы в революционном пылу вышвырнули на улицу, работают теперь на меня. Да и НАТО, знаешь, не за горами.
— То есть в Америке тебе обещали поддержку, вплоть до вмешательства НАТО?
— Практически — да.
— Это сильно. И все же о тех обещаниях, которые ты дал в США.
— Ну, во-первых, совершено сумасшедшая по своему размаху и смыслу сделка — утилизация ядерного оружия (включая переработку оружейного плутония). Они уже сегодня готовы выложить за это 50–60
— Всего ядерного оружия?
— Всего ядерного оружия России, разумеется.
— Но зачем?
— А зачем тебе ядерное оружие? Вот лично тебе оно зачем? Ты ведь должна понимать, что в начале XXI века никто, пребывая в здравом уме и ясной памяти, не развяжет ядерную войну. А если и развяжет — то никак не против России. Это же аксиома. Дальше — нефтянка. Много нефтянки — блокирующий пакет «Лемеха», к примеру, готов приобрести Chevron примерно за 6–7 миллиардов долларов. Неплохо так уйти из бизнеса, как полагаешь? Я полагаю — очень неплохо. И о товарище позаботился. Лиза! Кстати, я с момента прилета не видел и не слышал Михаила. Это что еще за фокусы? Он же у нас давно не пьет, не предается никаким вольностям, словом, ведет абсолютно здоровый образ жизни, который предполагает хорошую память и свежую голову ежедневно. Лиза появилась в дверном проеме, невозмутимая, бесстрастная.
— Он улетел в Израиль.
— Давно?
— Как только ты улетел в Штаты.
— И что, в Израиле теперь образовались проблемы со связью — я что-то пропустил?
— Нет. Связь в полном порядке. Но мобильные у него выключены. А дома, в Герцеле, его нет.
— А жена?
— Которая из них? Лариса здесь, надо полагать, — на очередном богомолье. Так что до нее не дозвониться, да и нет у нее теперь мобильного телефона. Бесовское это.
— Ты знаешь, да, — обращается ко мне Лемех, — Мишкина жена вдруг истово ударилась в религию, и муж-иудей не помеха.
— Муж-иудей завел себе новую жену, с которой и отбыл в Землю обетованную. Ее координатами — уж извини — не располагаю.
— Да извиняю, извиняю, — Лемех снова обращается ко мне, — она, говорят, девушка фартовая, такая, знаешь «Сонька золотая ручка», то ли из Тамбова, то ли из Саратова.
— Но независимо от этого — в федеральном розыске. Мне, между прочим, пришлось на эту тему общаться со следователем — так же бесстрастно сообщает Лиза. — Вы, кстати, не проголодались? Или, может, кофе сварить.
— Ты как? — обращается ко мне Лемех.
— Я кофе, если можно.
— И я. А пообедать съездим куда-нибудь попозже. Вот только закончим с государственными делами.
После ухода Лизы он некоторое время молчит, а потом без особых эмоций констатирует:
— Сбежал Мишка. Ну, да это прогнозировалось. Он всегда был трусом. Хотя иногда — полезным трусом. Ну ладно. Идем дальше. Нефтянка. Те самые проекты, о которых я уже говорил, разумеется, возвращаются в исходное состояние — я имею в виду по составу участников, их долей и прав. Дальше. Европейская энергетическая хартия, разумеется.
— Это что — если коротко, признаюсь, не владею проблемой.
— Это поощрение инвестиций в энергетику, соблюдение государственного суверенитета над природными ресурсами, а также следование правилам трех фундаментальных свобод — свободы доступа к энергетическим рынкам, свободы транзита энергоресурсов и свободы движения капиталов, связанных с инвестированием в энергетику. То есть хартия гарантирует западным инвесторам право участвовать в освоении российских нефтегазовых месторождений, а независимым производителям газа — равный с Газпромом доступ к проходящим по территории России магистральным трубопроводам.
— И сколько мы на этом потеряем?
— Порядка десяти миллиардов долларов год.
— И зачем нам такая радость?
— Эта
— Ясно. И все это ты завтра намереваешься сказать Путину?
— Все это он знает лучше меня. Завтра я намереваюсь сделать ему предложение, от которого он не сможет отказаться. Все будет просто и буднично. Я предложу президенту внести изменения в российскую конституцию. Россия должна стать парламентской демократией, в которой я займу пост премьер-министра, а Путин будет играть престижную, но во многом парадную роль спикера. И все. И это будет спасением для России и единственным, в сущности, путем позитивного продвижения вперед. Потому что только в таком виде и со мной — после тех обязательств, которые я дал в Вашингтоне — в качестве премьера, она будет полностью, справедливо и на равных правах интегрирована в мировое сообщество. Другого пути нет.
— И все?
— Ну, да. А, понимаю, Лизавета все же не удержалась. Но ты понимаешь, насколько это конфиденциально. И небезопасно. Разумеется, идя на этот шаг добровольно, Путин должен получить некие компенсации. Помимо номинальной должности и государственной дачи. Полагаю, сумма в 15 миллиардов долларов в этой связи будет и уместна и достаточна.
— И ты полагаешь, что он возьмет?
— Послушай, что ты думаешь, кто такой Путин?
— Президент России.
— Ну разумеется. Это сейчас и целых четыре года. А до того? Маленький, серый полковник. Служака, намертво встроенный в систему, которая делала винтиками и не таких людей. Непубличный, закрытый, закомплексованный — от этого невозможно уйти, это профессиональное да психофизическое — ты посмотри на его походку, на руки, на мимику. Беликов — человек в футляре, для которого еще совсем недавно счастье — это кружка пива и новая кофточка синтетического трикотажа с люрексом у жены. Бледная тень — при ярком харизматичном Собчаке, «засланный казачок», по мнению многих. Объект для шуточек бойкой дочурки. Мне Ксюша рассказывала. Звонок. Путин: Ксения, можно — папу. Ксения: Папа, там Вова Путин звонит — пьяный в хлам. Путин: Анатолий Сергеевич, я не пьяный. Потом случилось чудо. Злое. Вариация на тему «Крошки Цахеса». Да. Чудеса еще случаются, как видишь. Его научили ходить, одеваться, говорить.
— Он часто говорит от себя.
— Да, ладно… Ну допустим. Обтесался. Но сущность осталась, и этой сущности некомфортно в этой новой оболочке. Ну, заставь тебя сейчас носить юбку с кринолином — уютно тебе будет? Вот. И ему неуютно. А я предлагаю выход. Красивый. Достойный. И для него, и для страны. И, главное для него, — на всю оставшуюся жизнь, а не жалкие четыре года, которые он, может, продержится в Кремле. А потом жизнь. Свободная, не связанная никакими обязательствами. В любой точке земного шара. С хорошим историческим реноме, между прочим. И парой строчек в учебниках истории. И мраморным бюстом на Новодевичьем, когда время придет. Что? Много ты знаешь людей, которые откажутся от такого?
— Нет, не много, — отвечаю я, подумав.
— Но знаешь?
Я молчу. Потому что думаю, предложи мне такое… Не знаю. Правда, не знаю.
Париж был как Париж. Иногда редкая способность Стива представлять заранее, что и как сложится, где, чем обернется и прочая, прочая. начинала ему досаждать. И не важно было, чему посвящен сценарий — судьбе средней европейской державы или ближайшим каникулам в Калифорнии, он сбывался с точностью до цвета шляпки первой леди той самой державы и протекающего крана в мотеле в Калифорнии. И в этом не было никакого чуда — а только один доведенный до совершенства анализ информации, подобранной правильно и скрупулезно. И с Парижем — все было так же.