Негатив положительного героя

Аксенов Василий Павлович

Проходим мимо стучащего и скрипящего диско. Весьма мне известный подвал «Лабиринт». Четверть века назад я тут кадрил одну одалиску, За что и был местной сволочью подло бит. Бретт изумленно пялится на клоаку. Позвольте, четверть века назад я еще не был рожден! Что вас заставило четверть века назад ввязаться в драку? Столь безрассудно, сэр, четверть века назад полезть на рожон? Что же тут удивительного, плечами пожала Линда. Профессор был молод, он и сейчас не стар. Бретт в этой логике от нее отставал солидно. В закате плавился его загар. В

патио Регентского дворца «Сараевские виртуозы» Раскачивают Баха завораживающую качель. В те дни они еще не носили в футлярах «Узи», Но только лишь скрипки аль там виолончель. Над патио те же звезды висят, что и над Одиссеем Висели, когда по волнам тот бежал, промахнувшись, мимо Итак. Итак, все те же звезды свой свет рассеивают, И луна все та же висит, как танк, То есть в японском смысле, то есть неграмотно, Танки, ради рифмы, вползают в пейзаж, Ну а небо втискивается в раму ту, Что плетут «Виртуозы Сараево», впадая в раж. Как обычно в начале камерного концерта, Публика думает рассеянно о пустяках: О расходах, доходах, о жизни и смерти, Делая вид, что витает, как истая меломания, в мечтах. Но вот незаметно джентльмены и леди, И Партейные товарищи уплывают в тот край, К той, рожденной от Леды и Лебедя, Где идет в звоне бронзы троянский грай. Ну а скрипки поют: Мы живем одновременно В разных, странно пересекающихся мирах. Циркуляция крови, излияние семени, Формулировка в зародыша и расшифровка в прах. Жизнь ли протекает, как музыкальная фраза? Всякое ли мгновение жаждет слова «замри»? Как же нет красоты, если есть безобразие? Фуга затягивает патио в свой ритм, Который вдруг нарушается шлепаньем тела на мрамор И последующим ударом башки. Это Бретт так вторгается в величие храма, Вырубаясь из мгновения, где, словно божки, «Виртуозы Сараево» в мусульманстве, в христианстве, в еврействе Продолжают выпиливать, выдувать и выстукивать то, Что нам Бах преподнес как церковное действо Для отвлечения мыслей от миллионных лотто. Завизжала в ужасе оранжевощекая Линда, К телефону промчался животворный индус, Англичанин склонился над телом, бородатый и длинный, Стал массировать сердце и щупать пульс. Виртуозы играли, пальцы не корчились. В публике иные посапывали в мечтах о лотто, Знатоки барокко иные поморщивались: С этими обмороками получается что-то не то. Тащим тело в тугих, облегающих джинсах. Будто рыба влачится мускулистая длань. Будто мы рыбаки с берегов палестинских Тащим к варварам в лагерь свежую дань. Вот по мраморным плитам и сама словно мрамор Подъезжает карета, полумесяц и крест, Отражаясь в отражении музыкального храма, Предлагает пострадавшему медицинский арест. Что случилось, вдруг встал в искореженной мине Бретт, отличник, красавец, пловец, скалолаз. Ничего, ничего, просто Зевса мизинец Невзначай вам влепил шелобан между глаз. Он, качаясь, стоит, в изумлении пялится, Будто видит весь мир в опрокинутом сне, Будто хочет спросить у Зевесова пальца: Почему сей удар предназначен был именно мне? Вот такая случилась история среди льющейся фуги Под аркадами и башнями Рагузы за год до славянской резни. Все всегда возвращается восвояси, на круги, Средь лиловых цветов и холстин пресвятой белизны. В «Бельвью», не предвидя войны, Танцует цветущая Линда В ламбадной

ораве шпаны С партнером, веселым и длинным. Платоновский Демиург Над ним поработал неплохо: Во-первых, он нейрохирург, А в-третьих, гуляка из Сохо. Увы, он вздыхает, наш Бретт Отправлен на Запад лечиться. Ответов по-прежнему нет, А жизнь, как положено, мчится. Средь множества аневризм Есть времени аневризма. Увидишь ее, не соври, Не выдумай афоризма. Так юный твердил философ. На Север крутили колеса. Символики колесо Пытался разъять философ. В Дубровнике на часах, Быть может, осталась помета, Но вскоре война началась, И все позабыли про Бретта.

3. Сен-Санс

Посвящается Б. Мессереру

Махровой весной 1992 года капиталистического перелома художник Орлович заскочил к себе в Китай-город переодеться перед премьерой в Театре «Ланком», то есть сменить свой полупиджак с потными полукружиями, растущими из подмышек, на другой вариант – с полукружиями, что уже успели подсохнуть, оставив лишь соляные контуры.

Под окном, на крышах каменных трущоб, разросся немалый сад, в котором промышляли наглые коты полузаселенного квартала и беззаветно, будто не чуя постоянной опасности, упражнялась на все голоса суперсаги «Зангези» кошачья дичь, полусоловьи – полупересмешники. Автор тут спотыкается о все эти рассыпанные половинки, но потом, сообразив, что на дворе как раз дрожит марево странной эпохи полусоциализма – полукапитализма, следует дальше в своем полудокументальном повествовании.

В мастерской Орловича поджидал старый друг, богач Абулфазл Фазал, известный всей Москве под уменьшительным именем Фаза. «Почему ты решил, что я приду?» – удивился Орлович. Только человек с сильно выраженным восточным мистическим чувством мог просто так сидеть под чучелом совы и ждать, что хозяин мастерской вот-вот явится. Абулфазл Фазал маленькими пальчиками извлек крытую драгоценным сафьяном, пухлую, как справочник Авиценны, записную книжку и показал ее Орловичу. «Видишь, здесь тысяча сто моих друзей и тысяча сто моих блядей, и только к тебе я пришел в мой роковой час».

«Какой еще роковой час? – спросил Орлович. – Какой еще у тебя может быть «роковой час»?» Он, разумеется, никогда не думал, что у богатых людей могут быть какие-то «роковые часы».

Абулфазл поднялся во весь свой крошечный рост – пропорционально сложенный и даже красивый восточный человек, только лишь уменьшенный до миниатюра, – и нервно заюлил в пространстве между литографической машиной и макетами театральных декораций. Он то и дело скрывался в дебрях мастерской, как будто уходил под воду, и что-то бормотал, временами что-то выкрикивая. Орловичу могло бы показаться, что он причитает на родном фарси, если бы он не знал, что Фаза не говорит ни на одном языке, кроме русского, да еще того полуворовского жаргона, что именуется the International Commercial English. Вдруг гость прорезался в проеме антресольной лестницы. Стоял драматически, положив руку на гриву раскрашенной деревянной лошадки, – ни дать ни взять персона мексиканской революции «Я хочу, чтобы мы сегодня были с тобой вместе, Модик! Помнишь, как когда-то?»

Еще бы не помнить! В годы «застоя», или, как Модест Великанович иногда выражался, «в годы сухостоя», Фаза был, можно сказать, единственной артерией, связывающей этот пещерного вида чердак со щедрым Западом. Всегда являлся с ящиками баночного пива, с вермутами и джинами, и сам, как джинн, волокущий за собой пару-тройку первоклассных девиц вместе с мерцающим шлейфом крутого дебоша.

«Не покидай меня сегодня, Модя, если есть у тебя еще ко мне чувство дружбы и душа великого художника!»

«Фаза, дорогой, да ведь премьера сегодня в «Ланкоме»! Не могу не пойти, там мой ученик, Юджин Пендергаст, оформлял декорации!»

«И я с тобой пойду! – как бы обрадовавшись, воскликнул советский перс. – А потом и дальше двинемся и кого хочешь с собой возьмем из «Ланкома»! Только ты меня не покидай, мой лучший друг!»

Отказаться было просто невозможно. Вопреки гуляющим по Москве сплетням, Орлович считал Фазу «отличным парнем». Легче всего, господа, объявить необычную персону агентом КГБ, а вот вы бы лучше попытались взглянуть на него глазами художника! Этот затянутый в черную кожу миниатюрный демон на белом фоне или в полосах зеленоватого света являет собой пятно хроматической трагедии. Ему жена, проживающая в Лондоне, на Гросвенор-сквер, не позволяет свиданий с дочерью на нейтральной почве, а в Англию он не может приехать, поскольку несправедливо занесен в компьютер Скотланд-Ярда.