Негодяй из Сефлё
Шрифт:
Мартин Бек лежал на спине на этой подставке. Голова у него откинулась назад, на толстую трубу, составляющую основу конструкции.
Он медленно пришел в себя, поднял веки и глянул в ясное голубое небо. Все поплыло перед его глазами, и он снова их закрыл.
Он вспомнил или, точнее сказать, вновь ощутил грозный толчок в грудь, вспомнил свое падение, но совсем не мог припомнить, каким образом очутился на земле. Неужели он упал во двор? С крыши девятиэтажного дома? Разве после такого падения человек может уцелеть?
Мартин Бек пытался поднять голову, чтобы оглядеться по сторонам, но от физического напряжения его пронзила такая боль, что он снова на несколько секунд потерял сознание. Больше он не повторял попытки, а огляделся как мог, не двигая головой, из-под полуопущенных век. Он увидел лестницу, черный край плоской крыши и понял, что упал от силы метра на два вниз. Он прикрыл глаза. Потом попытался по очереди приподнять каждую руку и ногу. Но от малейшего усилия его пронизывала все та же острая боль. Он понял, что хоть одна пуля наверняка угодила ему в грудь, и удивился, что до сих пор не умер. С другой стороны, не возникало у него и то ощущение счастья, которое в аналогичных ситуациях испытывают герои книг. Впрочем, страха он тоже не испытывал.
Он думал, сколько времени прошло с тех пор, как в него попала первая пуля, и попадали ли в него другие пули с тех пор, как он потерял сознание. На крыше ли Эриксон? Выстрелов вроде бы не слышно.
Мартин Бек успел увидеть его лицо — лицо старца и в то же время детское. Возможно ли такое сочетание? А глаза — безумные от страха, ненависти, отчаяния или, может быть, просто лишенные всякого выражения.
Бог весть с чего Мартин Бек вообразил, что он понимает этого человека и что и на нем лежит часть вины, а потому он должен прийти на помощь, но человек на крыше уже находился вне пределов человеческой помощи. В какое-то мгновение за последние сутки он совершил решающий шаг через границу, шаг в безумие, в мир, где нет ничего, кроме ненависти, насилия и мести.
«Вот я лежу здесь и, может быть, умираю, — подумал Мартин Бек, — но какую вину я искуплю своей смертью? Никакой».
Он испугался собственных мыслей, и вдруг ему показалось, будто он уже целую вечность лежит здесь без движения. А что, если человек на крыше убит или арестован, если все кончено, а его забыли, оставили умирать в одиночестве на этом балконе?
Мартин Бек пытался закричать, но из груди его вырвались лишь булькающие звуки, и он ощутил во рту привкус крови.
Теперь он лежал тихо и гадал, откуда взялся могучий рокот, звучащий в его ушах. Рокот походил на шум ветра в вершинах деревьев, на рев морского прибоя, а может быть, его издавал работающий поблизости кондиционер?
Мартин Бек почувствовал, что погружается в мягкую, безмолвную тьму, где рокот смолкнет, и не стал противиться. Снова возник рокот и фосфорическое мерцание на кроваво-красном фоне под закрытыми веками, и, прежде чем снова погрузиться во тьму, он понял, что этот рокот звучит в нем самом.
Сознание уходило и возвращалось, уходило и возвращалось, словно его качали ленивые мягкие волны, в мозгу проплывали видения и обрывки мыслей, которых Мартин Бек уже не мог удержать. Он слышал бормотание, отдаленные звуки и голоса в наплывающем рокоте, но все это не имело больше к нему никакого отношения.
Он рухнул в громыхающий колодец мрака.
XXX
Колльберг нервно барабанил костяшками пальцев по своему коротковолновику.
— Что случилось?
В аппарате послышался треск, но больше ни звука.
— Что случилось? — опять закричал он.
Широко шагая, к нему подошел Гюнвальд Ларссон.
— С пожарной машиной? Короткое замыкание.
— Да при чем тут пожарная? Что с Беком? Алло! Алло! Слушаю!
Небольшой треск, пожалуй, чуть сильней, чем первый раз, после чего голос Рённа тягуче и неуверенно спросил:
— В чем дело?
— Да не знаю я! — закричал Колльберг. — Что ты видишь?
— Теперь ничего.
— А раньше?
— Трудно сказать. По-моему, я видел Эриксона. Он подошел к краю, и тогда я подал Мартину сигнал. А потом…
— Ну, — нетерпеливо подгонял его Колльберг. — Говори же.
— Потом сирена смолкла, а Эриксон после этого поднялся на ноги. Во всяком случае, мне так кажется. Он стоял во весь рост спиной ко мне.
— А Мартина ты видел?
— Нет, ни разу.
— А теперь?
— Теперь вообще ничего не вижу. Теперь там никого нет.
— Черт возьми, — выругался Колльберг и уронил руку с радиопередатчиком.
Гюнвальд Ларссон сердито хмыкнул.
Они стояли на Обсерваториенгатан, возле поворота на Далагатан и менее чем в ста метрах от дома. Мальм тоже был здесь, и еще довольно много народу.
Подошел пожарник и спросил:
— Машине с лестницей оставаться на прежнем месте?
Мальм поглядел на Колльберга, потом на Гюнвальда Ларссона. Теперь он уже не рвался командовать, как вначале.
— Не надо, — ответил Колльберг. — Пусть едет назад. Не стоит ребятам без надобности маячить у него на глазах.
— Ну, — сказал Ларссон, — сдается мне, что Мартин загремел.
— Да. — глухо откликнулся Колльберг. — Похоже, что так.
— Минуточку. — вмешался кто-то. — Послушайте-ка.
Это был Норман Хансон. Он что-то сказал в свой микрофон, потом обратился к Колльбергу.
— Я только что поймал наблюдателя на колокольне. Ему кажется, что он видит Бека.
— Видит? Где?
— Лежит на северном балконе со стороны двора.
Хансон серьезно поглядел на Колльберга и добавил:
— Похоже, что он ранен.
— Ранен? А он шевелится?
— Сейчас нет. Но наблюдатель считает, что несколько минут назад он шевелился.
Сообщение могло оказаться справедливым. Ведь с крыши «Боньерса» Рённу не видна дворовая сторона. А церковь расположена севернее дома, да вдобавок ближе на двести метров.