Неизбежность (Дилогия - 2)
Шрифт:
Перед решающим в апреле штурмом Кенигсберга возле какогото городишки, кажется Варгена, мой верный оруженосец Миша Драчсв приволок в землянку подшивку немецких газет. Похвалился:
– Товарищ лейтенант, теперича обеспечу взвод бумагой!
– Для чего?
– Не для сортира, товарищ лейтенант, для курева!
– Где только раскопал, подшивка-то пыльная, старая.
– На чердаке надыбал!
Я раскрыл картонную обложку и ахнул: первым был подшит номер центральной нацистской газеты "Фёлькишер Беобахтер" за 22 июня 41-го года! Рассматривал
Оно было ясное, солнечное; на тротуарах толпы у репродукторов: то вскрикивая, то понижая голос до шепота, Геббельс говорит, что большевики готовили немцам удар в спину, но фюрер решил двинуть войска на Советский Союз и этим спас германскую нацию.
Чуть позже по берлинским тротуарам бежали мальчишки, размахивая экстренными выпусками газет, - на первых страницах напечатаны победоносные сообщения германского командования:
ночью немецкие самолеты бомбили Могилев, Львов, Ровно, Гродно и другие города, сухопутные войска перешли в наступление.
И фронтовые снимки: советские бойцы и командиры - убитые, раненые, эти снимки передо мной...
И в Москве, как и в Берлине, утро 22 июня было ясным и солнечным; воскресные номера газет продавались в киосках обычные, мирные. В шесть часов советские радиостанции начали свои передачи с урока гимнастики, затем "Пионерская зорька", затем "Последние известия" - о полевых работах, о достижениях передовиков производства. Затем концерт народной музыки, марши и снова народная музыка и марши. Лишь в полдень у микрофона выступил нарком иностранных дел Молотов, зачитавший заявление Советского правительства; он заикался - дефект речи, к которому привыкли, - по всем слушавшим казалось: заикается от того, что зачитывает. "Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления какпхлибо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну..." А уже восемь часов не было мира, была война и западные погранзаставы и гарнизоны приграничья восемь часов истекали кровью...
Вот какой номер "Фёлькншср Беобахтер" разглядывал я под Варгеиом в марте сорок пятого года. Миша Драчев тогда спросил:
– Что с вами, товарищ лейтенант? Вроде аж в личности переменились?
Я показал своим солдатам газету, объяснил, что в ней напечатано о начале войны. Все притихли. Потом загалдели. Я поднял руку.
– Ладно, братцы! Гитлер и его банда получают по заслугам.
Недаром мы у Кенигсберга, да и до Берлина недалеко...
Я листал подшивку, в ней были кроме "Фёлькишер Беобахтер"
и другие газеты, кто-то аккуратно, день за днем, подшивал их.
История войны с нацистской точки зрения была представлена здесь. Вплоть до Московского сражения. Похоже, когда немцев разгромили под Москвой, газетки перестали подшивать. Хотя после было еще три года войны. С лишним.
Подробно изучать подшивку было недосуг, к тому же на раскурку требовалась. Я отдал ее добытчику Драчеву, солдаты задымили цигарками вовсю: немецкая бумага, советская махра! И мне казалось: сизоватый дым от сгоревших фашистских планов и надежд. Мы их сожгли!
Об этом вспомнилось тут, в центре Азии, как бы на перегоне между прошедшей войной и будущей.
2
– Прива-ал!
– раздается по колонне.
Мы останавливаемся, сходим с дороги, какая там дорога, следы автомашин чуть приметные - вот и вся дорога. Солдаты сбрасывают вещмешки, плюхаются на раскаленную, в трещинах землю, мешки - под головы, под локти. Вытягиваются, блаженствуют, кто курит, кто сует папироску обратно в пачку: душа в жару не принимает. Балагурят:
– Толик, ты б водки выпил счас заместо воды?
– Еще как! И чтоб стакан был налит с опупком, то есть до краев... А ты?
– А я б только шампанское! И чтоб закусывать ананасами!
Это Логачеев и Кулагин. Свиридов тоже настроен шутливо, кн ворит Колбаковскому с кошачьей вкрадчивостью:
– Товарищ старшина, а верно ведь, в Монголии полно монголов, как в Бурятии бурят, а в Италии итальянцев?
Но Колбаковскпй не поддается на вышучивание:
– Перестань балабонить, ты ж какой-никакой, а ефрейтор!
Не ожидавший этого Свиридов в первое мгновение тушуется, но тут же понимающе кивает:
– Правильно! Ефрейтор - это отличный солдат...
– Маэстро ты!
– Почему это я маэстро?
– Свиридов явно обиделся.
Колбаковский ему больше не ответствует: отвинтив пробку алюминиевой фляги в суконном чехле, на ремешке - трофейная, голубушка-красавица,- делает несколько маленьких глотков. Его примеру следуют и другие, я в их числе.
К нашей роте подходит замполит Трушин с кипой газет под мышкой, раздав их парторгу Симоненко, комсоргу и агитаторам, примащивается рядом со мной, разворачивает фронтовую газету "На боевом посту".
– Новость так новость! Указом от двадцать шестого июня Сталину присвоено звание Генералиссимуса Советского Союза!
– Здорово, - говорю.
– Суворов тоже был генералиссимус.
Прислушивавшийся к разговору, будто настроивший на нашу волну свои оттопыренные уши-звукоуловители, кисловодский житель Яша Востриков, не познавший бритвы и боев, говорит, деликатно покашливая:
– Товарищ гвардии старший лейтенант, я в журнальчике вычитал, что в настоящее время в живых два генералиссимуса. Чан Кайпш в Китае и Франко в Испании...
И ярославский житель Вадик Нестеров, столь же начитанный юноша, тоже безусый юнец, пришедший в роту уже после овладения Кенигсбергом, не нюхавший пороха и, по-моему, водки, вклинивается:
– Я тоже где-то читал про это.
– Теперь есть и третий, - брякаю я и спохватываюсь: именно брякнул, невпопад, да и Востриков с Нестеровым, начитанные юноши, некстати приплели Чан Кайши и Франко.
Трушин переводит пристальный взгляд с меня на Вострикова с Нестеровым, опять нацеливается на меня, опять на Вострикова с Нестеровым. Произносит с расстановкой: