Неизбежность (Дилогия - 2)
Шрифт:
И нынче воюем за Родину и все человечество! Самураи - враги, которых надобно разгромить. И ты здесь прав: счет у нас к ним общенародный. Великое зло причиняли они нашему народу.
И еще могут причинить, если их не сокрушить... Нашли общий язык?
– Нашли, товарищ гвардии старший лейтенант!
– воскликнул Астапов, воспрянувший и духом и плотью, когда винтовочку нагрузил на себя Трушин. Солдатик даже улыбается, обнаруживая - нет переднего зуба. Щербат, как и Трушин!
А Федор, по-моему, ответил бойцу неглупо, тактично. Искренне ответил. Не случайно же он политработник.
– Разобьем самурайских гадов - и войне амбец! А что они гады - точпяк: завсегда зарились на наш Дальний Восток, Забайкалье, Сибирь ажник до Урала!
– У меня родичи по отцу - красные партизаны. Двое погибли в боях, третий попал, пораненный, в плен. Пытали, мучили, пальцы на руках отрубили, глаза выкололи, после стрёлили.
А дочку его японцы снасильничали...
– Они Сергея Лазо в паровозной топке сожгли. И других жгли, убивали. В Приморье, в Забайкалье...
– А русско-японская война, тот же "Варяг"? А понешпие времена, Хасан, Халхин-Гол?
– В Отечественную провокации устраивали. Через границу перли армейскими подразделениями!
– У меня брат-старшак на Халхин-Голе лишился ног. Инвалидом всю жизнь мается...
– Ежели б мы не раскокали Гитлера под Москвой и Сталинградом, Квантунская армия вдарила бы нам в спину. Как пить дать!
Федор, дав бойцам высказаться, говорит сильным и мягким, щедрым на интонации голосом:
– Итожим, хлопцы. Трудности стерпим, в бою не дрогнем, славу русского оружия возвеличим! И давайте подтянемся, а то отстаем от роты...
Обгоняя их, слышу, как Готя Астапов просит:
– Товарищ гвардии старший лейтенант, отдайте винтовку...
– Поднесу и отдам. Не суетись, Готя!
– Мне неловко, товарищ гвардии старший лейтенант...
И еще слышу, чей голос, не разберу:
– Назревают крупные события!
– Что за события?
– спрашивают.
– Привал, холодная вода и горячий обед! Хотя заместо водички предпочитаю остуженное пивко...
Шутник, видать. В спину мне тычется его голосок:
– За войну столь оттопал верст, что верняком прошел десяток разов до дома. Дом у меня на Тамбовщине...
Тон у шутника, однако, не очень веселый, скорее грустный.
Поражают и его тон, и его слова. Точно ведь: мы многократно оттопали расстояние до наших родимых домов, а попасть туда никак не можем. Но есть ли пристанище лично у тебя, лейтенант Глушков? Никак нет!
А привала не объявляют. Сколько ж прошагали от границы?
Километров двадцать? Тридцать? Колонны смещаются на юго-запад, как я понимаю, в обход Халун-Аршанского укрепленного района: канонада там становится глуше. Воздух звенит, кажется, от зноя. Небо безоблачно: парит одинокий орел, словно выслеживает, куда мы идем. Потом в небе объявился самолет, вылетел изза двугорбой сопки, как из засады, понесся пад степью. Опознавательные знаки - круги, символизирующие солнце! Японец!
Я проорал:
– Воздух!
Попадали на спину, стали палить по самолету.
– Принесла нелегкая самурая... Теперича чисть канал ствола...
Почистишь. Не отвалятся ручки. На войне да чтоб не стрелять? Я скомандовал:
– Поставить курки на предохранитель!
Неприцельная, суматошная стрельба с самолета вреда не причинила. И чего он прилетал? Как с цепи сорвался, затем драпанул. Нет, ей-богу, странная война. Обстрел "гочкисом" и авиапулеметом - детский лепет по сравнению с западными баталиями.
Т?м была война так война, страшней не придумаешь.
Орел по-прежнему парил, забирая вместе с нами юго-западнее, к хпнганским отрогам. Мнится, отроги близки. Но до них пилять и пилять. Как и в монгольской степи, белели верблюжьи черепа с глазницами, забитыми песком; вроде бы слепые, а пялятся. Грызуны попрятались в норах. Попрятались и комары, зато докучает какая-то мошка, которой и солнце не помеха. Предвещает болотистую местность? Неужто могут появиться болота взамен солончаков, сыпучих песков, каменных осыпей и пыли, пыли? Неужто будут и настоящие бои? Они уже разворачиваются там, где передовые подвижные отряды? Иль там так же спокойно, как и у нас?
А в укрепрайонах? В Халун-Аршанском канонадит. Но мы его, по всей вероятности, обойдем.
На привале личный состав поплюхался наземь, а ротных командиров комбат собрал, разложил карту, и мы гамузом принялись искать на ней пресное озерцо. Нашли! Но в натуре ничего подобного! Было углубление, были берега, не было пустяка - воды. Проще пареной репы: озеро давно высохло. Как офицеры ликовали, когда им вручали карты местности, на которой предстояло действовать! Карты новенькие и одновременно устаревшие, такое бывает. Словом, пресного озера, как изволил пошутить замполит Трушин, - петути. Комбат, помаргивая веками без ресниц, приказал:
– Товарищи офицеры! Выделите по пять-шесть человек от роты. Пускай выроют хоть неглубокие колодцы на дне озера.
А ну появится вода?
Колодцы выкопали на глубину большой саперной лопаты - сухо. Шуровать лопатьем после многочасового марша - занятие не из приятных, требующее характера, выносливости и сноровки. На это я бросил свою западную гвардию: Логачеева, Кулагина, Свиридова, Головастикова, Погосяна, Черкасова. Они шуровали, умываясь потом; комки иссушенной затвердевшей глинистой земли стукались, как камни. Рыли молча, если кто-нибудь пускал матюка, сержант Черкасов тут же обрывал:
– Отставить матерщину!
Толя Кулагин возразил было:
– С матом полегче трудяжить, товарищ сержант!
– Сквернословие еще никому и ни в чем не помогало...
Хлопцы, то так: матюганы не украшают, - сказал Микола Симоненко.
И потому, когда стало очевидным, что в колодцах ни капли влаги, никто из землекопов не матюкнулся. Я бы предпочел другое: пусть ругаются семиэтажно, лишь бы вода засочилась. Какое там засочилась - сушь, сушь.
Комбат сказал:
– По маршруту километров через пятнадцать еще озеро.