Неизбежность (Дилогия - 2)
Шрифт:
И когда они отвоюются? Ведь потом решающее слово за полевыми войсками...
Околица Рождественской совсем близко: видать снующих по окопам японцев, слыхать их гортанные выкрики. Заверещал капитанов свисток. Маслов вскочил, побежал к окопам, опоясывавшим станицу. Он бежал в цепи, крича "ура", и стрелял из ППШ короткими, захлебывающимися очередями. Когда до японской обороны оставалось метров тридцать, из засады ударил "гочкис", третий, стало быть. Огонь был кинжальный, кто из пограничников упал, срезанный очередью, кто залег в просе. А Маслов
Очнулся Алексей от прикосновения чего-то холодного ко лбу:
кто-то прикладывал мокрое полотенце. Он приподнял опухшие веки, но перед глазами зарябили круги. Рядом заговорили не порусски, но на каком языке, не понимал: сознание меркло. Ему открыли рот, влили что-то обжигающее, и сознание прояснилось.
Подумал: "Спирт влили. Или сакэ". А говорят по-японски. Он окончательно открыл глаза. Лежит на траве, в тени, под навесом сарая, без оружия. Как попал сюда? Он приподнялся на локтях и заметил неподалеку трех японских офицеров. Тщедушные, в очках, с черными усиками. А рядом с ним солдат, улыбается. Или скалится?
От ужаса Алексею захотелось зажмуриться. Но он не зажмурился, только сполз с локтей на спину. И это отдалось ноющей болью в перебитых ногах. Что с ним сейчас? Что с ним будет? Ужаснее смерти - японцы уволокли его к себе. Плен. Он в плену. Офицеры подошли поближе, майор, видимо старший, сказал:
– Нам приятно, цто вы оцнурись...
Двое других кивнули. Алексей застонал. Не от боли стонал - от своего бессилия, от ужаса перед случившимся. Хотя и ноги мозжат, горят огнем. Беспомощен, как младенец. Даже приподняться не может. Майор нагнулся.
– Вы быри без сознания, мы позаботирись и о васей ране. Перевязари... За это вы сказете кое-цто.
Алексей молчал, прерывисто дыша. Майор присел на корточки.
– Сказете - поручите зизпь, свободу, много рубрей... Отвецяйте: кто вы, какая цасть, кто командир? Цпсленность цасти?
Ее задаци? Ну, ну быстрей... Нам некогда... Да не бойтесь, о васих показаниях никто не узнает: зитери спрятарись, сидят в подварах, а мы... мы сейцас уйдем...
Алексей не отвечал, глядя мимо японца. Тот начал терять терпение, уже не был учтив:
– Сообразайте знвей... Ну, я срусаю...
– Оп встал, присмотрелся к пограничнику.
– Не хоцесь отвецять? Тогда будет прохо... Ну?
Майор что-то резко крикнул по-японски. Два других офицера и солдат подскочили к Маслову, связали ему за спиной рукп и стали избивать. Били палками, прикладами, сапогами. Били по лицу, по голове, по животу. Сам майор несколько раз ударил носком по раненым йогам. Алексей потерял сознание. Ему плеснули в лицо водой. Майор сказал:
– Как дера? Ты мне хоцесь цто-то сказать? Скази! Не хоцесь? Тогда будет прохо...
Он снова скомандовал
– Посредний раз предрагаю: ири зизнь, ири... Прохо будет...
Били палками, резали тесаками, жгли горящими сигаретами, сорвали бинты, помочились на раны. Пахло кровью, подпаленными волосами, мочой. Алексей, бледный, в ледяном поту, в изодранной, окровавленной одежде, обессилев, висел на веревках, голова безжизненно поникла. Когда он был в сознании только мычал.
А когда терял сознание - стонал, плакал, выкрикивал в бреду бессвязные фразы. Японцы, вытянув шеи, вслушивались: "Мама, родная..." Майор давал знак, пограничника приводили в чувство, и пытки продолжались. Наконец, майор вытащил носовой платок, вытер лоб и шею, вместе с офицерами ушел в дом. Возле Алексея остался часовой. Забросив на плечо винтовку с широким пожевым штыком, он ходил лениво, вперевалку. Солнце припекало, горячий воздух был недвижим. Жужжали золотистые жирные мухи. Часовой тупо наблюдал за их роем.
Неподалеку, на просовом поле, послышались стрельба, гранатные взрывы. Часовой замер. Алексей приподнял голову, открыл глаза. И сквозь мутную пленку словно увидел Костю Рощупкина, капитана, Тишу Плавилыцикова, старшину и других пограничников, и словно все они, живые-невредимые, спешат ему на выручку. Поспешайте, милые, я покуда жив, хотя изранен, изувечен.
Я не хочу умирать, я еще поживу! Сквозь пленку, застилавшую глаза, он разглядел невидимую, скрытую отрогом Хингана Аргунь, заставу. Ленинскую комнату, свое фото на стене: отличник службы и учебы ефрейтор Алексей Маслов.
В небе зарокотали моторы. Маслов по звуку узнал свои, советские самолеты. А есть и наши танки, наши орудия, наша пехота!
Кровоточащие, бесформенные губы раздвинулись - это была улыбка.
Шестерка штурмовиков, развернувшись, принялась бомбить и обстреливать станицу. Стрельба на просовом поле усилилась, там кричали "ура". Бомба разорвалась на дороге, вблизи двора, где висел на дереве Алексей. Японцы, выскочив из дома, побежали огородами из станицы. Часовой посмотрел им вслед, приловчившись, трижды ударил штыком в грудь пограничника там, где сердце, и, пыля, затрусил за ними.
14
Свершилось! Прощай, Монголия! Здравствуй, Маньчжурия!
Слева горят какие-то постройки - не японский ли кордон? Больше нечему. Да и по времени мы уже должны были пересечь монголо-китайскую границу. Посвечиваю фонариком на свои французские, чудные: час ноль-ноль! Следовательно, головастиковские часшш остановили свой ход в тот самый исторический момент, когда танк выстрелил у границы. М-да, с подобными часиками действительно влипнешь в историю. Подведут когда-нибудь крупно. Но других покуда нет. Встряхиваю рукой - затикали.