Неизбежность Пасхи. Великопостные письма
Шрифт:
(Мф. 25: 35–37, 41).
Младшим братом Христос назвал всякого нуждающегося. В притче о блудном сыне старший сын, правильный и непорочный, не смог назвать младшего брата братом, таким презренным и ничтожным был этот докучный родственник, «сын своего отца». Старшему невыносимо было само слово «брат». А вот для Христа это одно из самых дорогих имен. Бог не стесняется назвать нищих и убогих своими братьями. Для Него это имя – не метафора. Христос зовет на Свой пир всякого, кто не презрел Его братиков и сестричек, ущербных, униженных, раздавленных жизнью.
Бог не судит нас за то, что мы не заметили Его в нашу первую встречу. Нас судит не Христос, а те меньшие братья
Неужели Господу не интересно услышать на суде о нашей вере, о наших духовных упражнениях, успехах миссии и богословия? Если твоя вера и пост не сделали тебя зрячим, не растопили сердце, не заразили добротой и милосердием, зачем все это? Молитва, пост, богослужения – это средства, помогающие нам стать богоподобными. Быть подобными Богу можно лишь в одном – подражая Его милосердию и доброте, Его нежному вниманию и заботе. В каждом видит Господь своего младшего братика и маленькую сестричку. Так и мы должны смотреть на тех, кто рядом. И если это единственное, о чем спросят на Последнем суде, может, не обязательно мудрствовать и изощряться в теологии, а просто делать добро там, где это возможно? Это ведь так просто и естественно – быть добрым, а значит, богоподобным, быть богом и утешителем для своих близких.
При чем же здесь пост и Пасха? Почему этот евангельский отрывок дается христианам для напряженного созерцания сейчас, за неделю до Великого поста? Потому что Пасха – не моя личная история, не мой личный праздник. Пасха – для всех. Нельзя прийти на пир Царствия самому по себе. Жизнь вечная, в которую вступают праведники, – это и есть пасхальный пир Царствия. Вечную жизнь нельзя наследовать лично, персонально, для себя. Там сядут за один большой семейный стол – братья и сестры, братики и сестрички.
Вечность – не для личного пользования. Вечность надо обязательно с кем-то разделить – с сестрой, с братом, а они не всегда «премудрые и разумные». Чаще всего они – меньшие и умаленные, но и такими их любит Бог и принимает, и усаживает за один стол с «премудрыми и разумными». Евангелие не успокаивает нас, а отрезвляет и напоминает: вот эти люди, с которыми ты видишься каждый день, споришь, возмущаешься, обижаешь, – не с ними ли ты будешь делить вечность, не с ними ли ты сядешь за один стол в доме Отца? Другой вечности – стерильной и безлюдной – Бог нам не обещал. Готов ли ты к такой вечности? Примешь ли ты такую Пасху? Такую ли Пасху ты ждешь?
У ворот рая
Старушка на двух палочках с большим трудом приходит в субботу вечером, в канун Прощеного воскресенья. Ее давно не было. Ей трудно ходить. Но эту службу она не пропустит. Спросите: что ей дома не сидится? И она вам ответит: сегодня последние «вавилоны». Это она про 136-й псалом «На реках Вавилонских». Красивейшее песнопение. Грустное. Трогательное. Его поют в той части службы, когда священники выходят на полиелей – это торжественный момент вечерней службы. Зажигают все светильники, батюшки выходят на середину храма, начинается каждение.
Таких старушек сейчас и не найдешь. Все упокоились. Как их назвать? Может, люди церковной культуры? Тогда уточним: люди церковной богослужебной культуры. Их отличал особый стиль церковного поведения, воспитанный вкус к церковной службе. Когда мы спорим о воцерковлении, этот важный момент всегда ускользает, ему мало придают значения. А потому так режет глаз, коробит слух, когда встречаешь не только простых прихожан, но и священников и епископов, не воспитанных в церковной культуре, с неразвитым вкусом к богослужению.
Вспомнил свое знакомство с «вавилонами». Я был советским школьником и совсем ничего не понимал в богослужении. В тот год к нам в Гомель был назначен епископ – владыка Аристарх, монах лаврской школы, человек горячо любивший и понимавший богослужение, искренний и скромный молитвенник. И вот я вижу привычные действия: владыка с батюшками вышел в центр храма, хор поет величественное «Хвалите имя Господне», началось каждение алтаря. Владыка, покадив алтарь, вдруг останавливается в царских вратах, поворачивается лицом к престолу, и во всей церкви вдруг гаснет электрический свет, и в полном молчании колышутся только огоньки свечей и лампад. И тут хор запел «На реках Вавилонских». Смогу ли я когда-нибудь передать, что чувствовал в тот миг? Может, и не стоит. Лучше пережить это самому, окунуться в эту красоту и молитвенное сокрушение.
Евреи на чужбине оплакивают свою бездомность. Маленький эпизод истории древнего народа, сделавшись предметом созерцания, обратился в образ моей личной бездомности и сиротства. В юности мне казалось, что свет гасят в церкви, чтобы можно было спокойно поплакать, без свидетелей. Плачут епископы, рыдают священники, всхлипывают школьники – все мы обездолены, одиноки, бездомны – просто потерянные дети, потеряшки и сиротки. Плачут, потому что найдены, взяты на руки и согреты.
Наш хор всегда исполнял «На реках Вавилонских» по нотам композитора Крупицкого. Простая музыка. И неповторимая. Но этот псалом поется три раза в году: в Неделю о блудном сыне, в Неделю о Страшном суде и в канун Прощеного воскресенья. Три раза. Это мало. Однако наши церковные бабушки целый год ждут неповторимого, тех молитв, которые поются лишь раз в году.
Старушка на двух палочках привычно осведомилась, будем ли мы сегодня петь «Седе Адам» и стихи по шестой песни канона? Какие тонкие слушатели! Когда-то давно я раздобыл нотные рукописи одного старинного монастыря. Девчоночьи ноты, сказал бы я: вся партитура в витиеватых буквицах с завитками, а по краям цветочки и херувимы, вырезанные из открыток и конфетных оберток, – женщины, хоть и в монашеских одеждах, никак не могут без красоты! Среди рукописных «пиэс» одна сердечно сентиментальная – стихира Сырной недели на «Господи воззвах» «Седе Адам». И мы ее пели. Музыка незатейливая, даже в чем-то примитивная, но чрезвычайно трогательная. И вместе с бабушкой я теперь жду этот вечер и эту стихиру. Теперь мы ее поем просто на шестой глас. Если вы умеете петь «Царю Небесный», значит, знаете этот напев, знаете, как звучит шестой глас. Вот и спойте:
Седе Адам прямо рая и, свою наготу рыдая, плакаше:
Увы мне! Прелестию лукавою увещану бывшу, и окрадену, и славы удалену!
Увы мне! Простотою нагу, ныне же недоуменну!
Но, о раю, ктому твоея сладости не наслаждуся!
Ктому не узрю Господа и Бога моего и Создателя!
В землю бо пойду, от неяже и взят бых.
Милостиве Щедрый, вопию Ти: помилуй мя падшаго.
Правда, красиво? Вот вам и упражнение в созерцании. Стихира – одна из многих. Она помещает слушателя у ворот рая, настраивает его зрение на созерцание этих навсегда захлопнувшихся дверей. Мы не просто смотрим глазами Адама, поем его голосом, плачем его слезами, но понимаем, чувствуем сердцем, что эта история – про меня, это моя трагедия – семейная и личная. Адам сидит напротив райских дверей и оплакивает свою наготу и бездомность, тоскует по дружбе с Богом, по тому дару простого непосредственного общения со своим Отцом, который он утратил навсегда. Теперь его судьба – земля и прах. И старинная партитура кричала пронзительным аккордом: «В землю бо пойду!» и едва слышным пиано: «от неяже и взят бых».