Неизвестная «Черная книга»

Альтман Илья

Были такие требования: представить германскому командованию девять отрезов синего шевиота. При мне приходил полицмейстер, что нужно к такому-то числу, сегодня к вечеру, сорок столовых приборов и столько же столового белья – скатертей, салфеток. Оказывается, генерал Манштейн, который взял Крым, давал банкет старшему офицерскому составу и нужна была сервировка. Где мог взять Еврейский комитет сорок приборов? Приборы должны были быть одинаковые. Обратились тогда к Балабану – это директор местной психиатрической лечебницы, это был еврей, у него было большое количество посуды [250] . При мне написали записку, послали двух человек и просили выручить комитет. Посланцы ушли, я тоже ушел, а на следующий день (как известно, хождение было только до пяти часов вчера) я узнал, что посуда и белье были даны доктором Балабаном.

250

Наум

Исидорович Балабан (1889–1942), профессор, заслуженный врач РСФСР (1941), директор Симферопольской психиатрической больницы «Балабановка». Служил врачом в действующей армии во время Первой мировой войны, в Гражданской – в РККА. В оккупации помогал подпольщикам, спасал больных. Погиб в Симферополе в марте 1942 г. Среди научных работ – исследование, посвященное воздействию на психику крымчан Ялтинского землетрясения 1927 г., которое было опубликовано в Германии, а также монография «Патология личности Льва Толстого». – И. А.

И были такие распоряжения – еврейское население должно сдать свитера, фуфайки, шарфы, рукавицы… Дело подходило к зиме, они начали чувствовать, что нужно подготавливаться. Они начали на улице снимать с прохожих зимние рукавицы, а если под рукавицами оказывались часики, то и часики снимали совершенно спокойно. Мне рассказывали случай, когда с одного инженера сняли перчатки и часы в самом начале зимы, а он уже был на службе в каком-то германском учреждении, и после того как с него сняли перчатки, показал удостоверение со свастикой, и сразу ему вернули и перчатки и часы.

12 ноября начали визитацию по квартирам: входили во двор и спрашивали, где проживают евреи, сначала, где проживает еврейское население. Ходили из дома в дом, из квартиры в квартиру и начали первые эксперименты по грабежу.

В первое время было объявлено, что движение гражданского населения разрешается до пяти часов вечера, и к этому времени движение прекращалось.

Итак, заходили немцы из квартиры в квартиру, если в квартире евреи, откровенно, совершенно без стеснений подходят ко всем вещам: комодам, сундукам, буфетам, шкафам и начинают шарить. Приходят, сидит семья за чаем, сахар был тогда предметом несвободным к покупке, стоит сахарница с мелко нарубленными кусками сахара для чая вприкуску, подходит немец и высыпает содержимое в карман. Если найдет баночку с вареньем, маслом – все это было предметами не особенно встречающимися, – забирали, точно так же забирали картофель во всех случаях. Вот первые шаги в течение первой недели – общая линия их поведения от грабежа к грабежу. Одновременно с этим вывешивали объявления от имени германского командования, что грабежи запрещены, – с одной стороны, они запрещены, с другой – проводятся официально. Немцы занимались самым низменным бандитизмом – начали с картофеля, сахара, с мелких запасов, а потом стали брать женские рубашки, платье, белье, и все это вывозили в Германию. Обувь и женская одежда – все шло в Германию, о детском я не говорю – все забирали.

С 12 ноября еврейское население обязано было носить на обеих руках повязки со звездой. Я сам носил. В первые дни я носил, а потом перестал носить. Комендатура заметила, что перестали носить, и требовала беспрекословного выполнения приказа.

Иду я по Советской улице, идут немецкие солдаты, щелкают семечки, смеются между собой, разговаривают (на мне было неплохое зимнее пальто), идут и говорят: «Хорошо бы снять с него пальто». Это было днем. Ко мне один раз пришли около часу дня, обычно я уходил, чтобы не портить нервы в ожидании судьбы и не получать сцен. Если они вошли в квартиру, начинали шарить. У меня ничего для них не было ценного: библиотека была научная, она не могла привлечь, продовольственных запасов не было, семья моя выехала в августе.

Работал я экономистом в системе НККХ [251] , научный работник, состою на учете специалистов народного хозяйства, по профессии экономист, кроме того, занимаюсь научной работой, литератор по библиографической группе.

У меня почти никаких запасов продовольствия не было – было около пуда муки, пуда полтора картошки, бутылка подсолнечного масла.

В одно воскресенье я был дома, стук в дверь, открываю – два солдата. Я по-немецки говорю: «Что вы хотите?»

251

Народный комиссариат коммунального хозяйства.

«Здесь евреи живут», –

он делает движение войти в квартиру (я не трус, может быть, было большой опасностью встречаться), когда он сделал движение войти, я отодвинул его руку в сторону и сурово говорю: «Что вам нужно в моей квартире?» «Мы желаем посмотреть». Чего смотреть – нечего. Один из них был зеленый парнишка, еще не очерствевший, а другой постарше. Парнишка говорит: «Ищем комнату для себя». Несмотря на то, что было запрещено жить по квартирам, они устраивались, старались устроиться в семье. Я говорю: «Я живу один, вам не подойдет, затем вам нужно обратиться в комендатуру, если нужна квартира – есть квартира пустая с мебелью, где жил инспектор Госбанка. Кроме того, хочу вам напомнить, что висит объявление коменданта, что кражи по городу запрещены. Со мной приходится разговаривать как с человеком грамотным, в случае чего я беру вас за воротник». Они извинились, щелкнули каблуками и вышли. Для видимости посмотрели пустую квартиру через комнату, извинились и ушли. Через несколько дней – было темно, и я завешивал окно одеялом, горела лампа, поэтому завешивал, слышу характерный стук костяшками. «Что нужно?» «Откройте». Открываю – гестаповец. «Тут евреи живут?» Направляется в первую, затем во вторую комнату. «Устройте свет». Я полез снимать ставни, начал снимать одеяло – устроил свет. Он осмотрелся и первое, на что обратил внимание, – обилие книг. Книги на столах, диване, стульях. «Ваша профессия?» Я говорю: «Экономист, кроме того, занимаюсь литературой». «Это вы все написали?» Вопрос показался странным, так как по внешнему виду он должен быть культурным. Я мысленно удивился и усмехнулся: «Нет, это было бы слишком много для одного человека». Говорю, что имею печатные работы. Он провозился несколько минут – потрогал книги, завернутые в бумагу от пыли, подергал плечами и ушел.

Примерно через неделю – числа 18 ноября появилось распоряжение Еврейского комитета, который, ссылаясь на распоряжение германского командования, извещал о регистрации всего еврейского населения. Объяснялось, что взрослые являются сами, о детях дают сведения родители. Комитет помещался на Фонтанной площади – напротив городской лаборатории. Потянулась очередь еврейского населения для регистрации, пошел и я.

При регистрации требовались такие данные: имя, отчество, фамилия, адрес, возраст, профессия. Я не помню, было ли еще что, на паспорте делалась отметка от руки. Цели этой регистрации никто не знал: ни еврейское население, ни Еврейский комитет.

Что спрашивали профессию, мы думали, хотели восстановить рабочие кадры, направление рабочей силы. Так еврейское население жило вплоть до 8 декабря.

Ежедневно поступали требования в комитет о присылке рабочей силы, приходило бесконечное количество народа. Приходили солдаты, офицеры и требовали послать женщин молодых, здоровых для уборки помещений, дайте столько-то десятков мужчин для физической работы. Там всегда толкалось большое количество народа. Кроме того, я вспоминаю, что еврейское население города являлось обязательно в комитет. Здесь было зарегистрировано около двенадцати тысяч человек, и всегда около комитета была громадная толпа.

Поступало требование дать полтора-два десятка женщин, выходил кто-нибудь и выбирал: «Вы, вы, идите за мной». Приводил в канцелярию и говорил: «Вот вам пятнадцать-двадцать человек». Людей брали на уборку помещений, на кухонные работы, на очистку от завалов улиц. Вся Севастопольская представляла сплошную свалку. На третий-четвертый день вся улица была завалена камнями – последствия бомбардировок, трупов не видел, потому что они были убраны, валялась масса лошадей.

Я шел по улице Розы Люксембург, где помещалась германская комендатура, стоит немец, и, когда я проходил мимо него, он говорит: «Заходи». Я недоуменно посмотрел и спрашиваю: «Для чего?» «Там тебе расскажут». Направляюсь, встречаю одного (из местных немцев), в свое время он скрылся от высылки, как многие делали, и оказался в роли распорядителя. Оказывается, нужно было переносить мебель из одной комнаты в другую, и мне пришлось участвовать в этой операции.

Когда они увидели, что еврейское население бедное, – они пришли из Варшавы, где еврейское население богатое, и спрашивают, где богатые евреи. Им говорят: «У нас нет». Покажите, говорили на разных языках, немцы не верили Еврейскому комитету, а евреи удивлялись, до какой степени они мало представляют еврейское население. Прошло несколько времени, они говорят: «Мы сами найдем». Гурвичу поручили сопровождать, чтобы он указывал наиболее зажиточных. Они должны были ходить и грабить. Посадили его в автомобиль, он говорит: «Думал, думал, куда везти, вспомнил, что есть юрисконсульт, потому что они хорошо зарабатывали, был Довгалевский – вспомнил о нем и повез к нему».