Неизвестный Алексеев. Неизданные произведения культового автора середины XX века (сборник)
Шрифт:
21.6
В нашем саду распустился мак. Огромный, ослепительно красный цветок. Внутри же он черный. И белые тычинки.
Стою перед ним, любуюсь и удивляюсь. Зачем, кому нужна была бы эта красотища, не будь человека?
Тонкие, нежные лепестки шевелятся под ветром, как пламя. Протянул руку, дотронулся до них кончиками пальцев – не жжется. Холодный огонь.
Прилетел шмель, залез в середину цветка и стал там копошиться, не обращая на меня никакого
Хочется писать, но не пишется. Не екнуло еще под ложечкой. Жду, когда екнет.
Хочется писать все о том же – о жестоком и ласковом мире, о горькой и счастливой моей жизни в нем и о страшной смерти, которая валяется где-то пьяная, хвост набок.
28.6
Проснулся от шума дождя. Открыл дверь – шум вошел в дом. Лежал и слушал его. Засыпал, просыпался и снова засыпал. Дождь шел все утро. Он так разошелся, что стала протекать крыша. По дорожкам неслись бурные реки – казалось, они снесут наш дом в озеро.
Когда дождь унялся, я пошел в сарай и заглянул в гнездо – там было пятеро птенцов. Наконец-то! А я думал, что эта птица так ничего и не высидит.
10.7
Сон.
В сумерках мы с Ж. ждем машину. Наши рюкзаки стоят в пыли на дороге. «Машина скоро придет, – думаю я, – надо оттащить рюкзаки на обочину».
Беру свой рюкзак и ищу глазами рюкзак Ж., но не нахожу.
«Наверное, он уже оттащил его», – думаю я.
Подходит Ж.
– Что же ты, – говорит он с обидой в голосе, – свой рюкзак взял, а мой оставил! О себе только думаешь! Друг называется!
Тут я замечаю его рюкзак, он такой же серый, как пыль на дороге, и в сумерках почти не заметен.
– Прости, – говорю я, – сейчас сумерки, а твой рюкзак серый, и я его не заметил.
– Ах, ты его не заметил? – говорит Ж. – Ты только себя замечаешь!
И он бьет меня кулаком под дых. Боль и обида прожигают меня насквозь.
Просыпаюсь. Наяву тоже сумерки. В сумерках я вижу свой плащ, висящий на гвозде, вбитом в дверь. Некоторое время я не узнаю его.
«Что это такое? – думаю я. – Вроде бы кто-то стоит… Ах да! Это же мой плащ!
Снова засыпаю. Во сне мой плащ говорит мне:
– Я тебе служу верой и правдой, я спасаю тебя от дождя, а ты даже не узнаешь меня! О себе только и думаешь, эгоист несчастный!
12.7
В «Молодой гвардии» книга Ильи Глазунова «Дорога к тебе». Ужасающее славянофильство.
Владимирская богоматерь – лучше Сикстинской мадонны, Дионисий лучше Джотто, и так далее. Тот же комплекс, что и у вчерашнего нашего гида в Каунасе.
И стиль зело сладостный:
«Фанфарные, сияющие радостью, напевные аккорды цветовых созвучий… поднимаешь с трепетом глаза и замираешь».
13.7
Проблема русского хамства сложна. О ней можно написать тома. И когда-нибудь их напишут.
Есенин был основоположником поэзии русского хамства. К счастью, он сделал и еще кое-что. Но многие его ученики унаследовали именно эту грань многогранного творчества учителя, которая была непосредственно связана с манерой его поведения на людях и с его сугубо личной жизнью.
В Европе человек темный уважает свет. У нас же темные люди склонны думать, что свет – штука лишняя и даже вредная. Они любят свою неотесанность, они обожают свой кулак, свои бицепсы, свои звериные повадки и глубоко уверены в том, что культура – это выдумка ханжей и хлюпиков (ведь без культуры-то хлюпик не проживет, те, кто посильнее, мигом свернут ему шею!). Свои взгляды они выражают со свойственным им прямодушием.
Обладая феноменальным талантом, Есенин доказал недоказуемое. Он доказал, что поэту необязательно быть цивилизованным человеком и тем более интеллектуалом.
И тысячи молодых людей с незаконченным средним образованием, сплевывая сквозь зубы и матерясь, уверенной походкой двинулись на Парнас.
Хоть я и покойник, любопытство меня не покинуло. Одним глазом незаметно слежу я за тем, что делается вокруг. Иногда, когда плохо видно, я даже приподымаю голову и выглядываю из гроба. И надо сказать – интересно. Приятно смотреть на живых людей. Но если заметят – засмеют: «Какой же ты, – скажут, – покойник! Хитришь, брат!»
Улица, на которой стоит наше общежитие, очень гулкая. Когда внизу проезжает машина, моя комната наполняется грохотом.
Ночью у входа под липами подолгу шепчутся парочки. Мне кажется, что шепчут мне в уши. Но я ничего не понимаю – шепчут по-литовски.
Купил «Авиаэтюды» Межелайтиса. Очень красивая, большая книга. Переводы Слуцкого, Корнилова, Сосноры, Окуджавы, Мартынова, Самойлова – прекрасный букет. Очень многозначительная книга.
Читаю я ее и огорчаюсь: все люди, как люди, а я – белая ворона. Не перекраситься ли в обычный, серый вороний цвет?
20.7
Поезд Вильнюс – Ленинград. Сосед по купе спрашивает меня:
– Что вы думаете о бразильцах?
– М-м-м-м, – говорю я, – собственно… мои мысли не оригинальны.
– Ну а все-таки?
– Я думаю, что бразильцы молодцы! – выпаливаю я.
– Вы мне голову не морочьте! – говорит сосед строго. – Скажите прямо: по-вашему, у них есть шансы?
– Не то чтобы шансы, но что-то вроде этого у них, несомненно, имеется.
– А что вы скажете на это? – и сосед протягивает мне газету. В газете написано, что бразильская сборная проиграла венгерским футболистам, что это неслыханно, что последствия этого события трудно даже предугадать.