Неизвестный Алексеев. Неизданные произведения культового автора середины XX века (сборник)
Шрифт:
Но оказалось, что вышла ошибка, никакой это был не архитектор, а вовсе даже скотовод, но любитель искусства и очень богатый.
Через месяц получил С. из Лондона пакет со множеством английских марок разных цветов – на всех марках та же самая королева Елизавета. В пакете брошюрки дешевенькие об архитектуре и вырезанные из журналов цветные картинки с разными греческими храмами. На обратной стороне каждой картинки надпись от руки – какой храм и в каком веке построен. Пусть, мол, бородатый русский архитектор просвещается – есть и такая архитектура.
Рассказал
– Прости, – говорит, – задержался на официальном приеме! Очень я тебя хотел видеть! Премного наслышан, как ты там, в Пскове!
У подлеца-Илюши, между прочим, богатейшая коллекция икон.
Потом Н. рассказала о том, как в Михайловское приезжал Соснора, как он там напился почти до бесчувствия, как потом читал стихи и тамошние фанатички-пушкинистки ужасались и негодовали: разве можно такое писать? Позор! Разве можно такое читать в Михайловском? Кощунство! Разве можно поэту так напиваться? Безобразие!
Потом все сели в автобус и поехали на Снятную гору смотреть фрески. В соборе С. сказал:
– Это самобытно! Это национально! Это ни на что не похоже!
Я не стерпел и заявил, что это обычная Византия, хотя и здорово.
С. обиделся и пошел с журналистом купаться. Был уже вечер. Вечер дождливого холодного дня. С. и журналист плавали в холодной воде. С. – из удали, журналист – из самолюбия.
Я же не купался и стоял на горе. Из гордости.
24.8
Едем в Печоры. Автобус полон. Он останавливается у каждой деревни, и в него все лезут и лезут. Но не выходит никто. Непонятно, как все эти люди умещаются в таком маленьком автобусе.
В Печорах на площади увидели мы приличные конструктивистские домики 30-х годов. Удивились, но тут же вспомнили, что это уже Эстония.
Шлепая по лужам, идем к монастырю.
Входим в ворота и… оказываемся на сцене театра. Идет опера Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане».
Архитектура какая-то ненастоящая. Все ярко-ярко раскрашено. На синих куполах – золотые звезды. На барабанах глав нарисованы окна. И сами формы храмов утрированы до неестественности. Так все живописно, так нарочито небрежно, инфантильно – прямо эскиз Рериха или Кустодиева!
Ходят монахи. Говорят обычными голосами, безо всякой елейности. Вышел настоятель в бархатной скуфейке, разговаривает с двумя рабочими:
– Да есть там толстая фанера! Говорю же вам – есть! Сам видел!
С группой экскурсантов, русских и эстонцев, идем в пещеры. При входе инок с желтым нездоровым лицом и жидкой бороденкой сует каждому стеариновую свечу. Зажигаем свечи от лампады и вступаем под низкие своды.
По длинному коридору медленно идем вглубь земли. Далеко впереди и сзади колышутся огоньки свечей. В стены вделаны вплотную одна к другой каменные и керамические плиты с надписями: «Преставился раб божий Евфимий Сергеев», «Преставился раб божий инок Алексий», «Представился раб божий иеромонах Варавва»…
Издали глухой голос экскурсовода:
– Здесь, в этих подземельях, похоронено десять тысяч человек…
Подходим к темному отверстию в стене. Около него табличка: «Братская могила. Усопших 400 человек». По очереди заглядываем в дыру, засовывая туда свечу. Подошла моя очередь. Сначала во мраке я ничего не разобрал – свеча светила слабо, но потом пригляделся. За дырой оказалось довольно просторное помещение, вырытое в песчанике. Оно было доверху набито гробами. Гробы были простые, дощатые, безо всяких украшений, и стояли вкривь и вкось друг на друге.
Пошли дальше. Кое-где были могилы побогаче, с досками из черного полированного гранита. Около них горели лампады и свечи. Старушки-богомолки, крестясь, соскребали ногтями песок со стен и собирали его в платочки. У одной из могил старик-горбун причитал нараспев тонким женским голосом. Потом смолк и долгим поцелуем поцеловал надгробную плиту.
Тени ползали по стенам. Растопленный парафин падал мне на пальцы.
Вышли на волю. У дверей инок с желтым лицом отвечал на вопросы любопытствующих:
– Истлевают, не сразу, но истлевают. А вот гробы не гниют, нет. Гробы как новые… Открыли гроб, а из него пламя, всех так и опалило… Монахов человек с тысячу будет, а остальные – разный народ, но не простой: бояре, дворяне, купцы, начальство всякое. Раньше богатые большие деньги монастырю жертвовали, чтобы похоронили их в пещерах… Каждый день, когда служба, поминают всех, в пещерах погребенных.
25.8
Вокзал. Подают «экспресс» Псков – Ленинград. Вагоны все разные – с бору по сосенке. Нам достался совсем старый, дореволюционный, воняющий краской (есть такая особая, железнодорожная краска). Народу много. Народ простецкий – с мешками, с корзинами. Шум, крик, детский рев.
Уселись, поехали.
Проехали километров 5, остановились и стояли полчаса. Снова поехали. Не торопясь, помаленьку, давая дорогу скорым, поджидая встречные на разъездах.
Езда в древнерусском стиле. Но доехали.
26.8
Дача. Лес.
Счастливый лес. Осины, елки, сосны – все они счастливы и наперебой кричат мне о своем счастье. Кричат по простоте душевной, от радости, а не от хвастовства.
5.9
Они стоят на трамвайной остановке. Я жду, когда откроется булочная, и наблюдаю за ними.
У девушки длинные стройные ноги, и ростом она чуть повыше, но все равно – это она: ее нос, ее глаза, ее волосы, ее жесты.
Парень широковат в плечах, но все равно – это я. Уж себя-то я сразу узнаю.
Они стоят и держатся за руки. Там у них, на трамвайной остановке, сентябрь 1953 года, а у меня, рядом с булочной, сентябрь 1966-го.
Я смотрю на них и чуть не плачу: она так хороша, а у него все впереди. Он может еще чего-то не сделать, но может зато сделать и больше.