Неизвестный человек
Шрифт:
– И дальше что с ним?
– Не знаю.
– А потомство у него было?
Альберт Анисимович пожевал губами.
– Вам лучше обратиться к Витяеву. Он у нас специалист, кто, откуда, куда, древознатец.
После долгих уговоров Альберт Анисимович, вздыхая и ворча, повел его в маленькую комнатку где-то на верхотуре. Среди стопок каталожных карточек, наваленных книг, рукописей на высоком табурете работал скрюченный бородатый мужичок. Из маленькой лохматой головки топырились большие уши, делая его похожим на летучую мышь.
Выслушав Альберта Анисимовича, он закашлялся, затрясся весь, пока наконец из него не посыпался хриплый смешок.
–
– Модно стало. Недавно открещивались, отрекались от них... Немировский? Род вполне достоин. Служили в гвардии, на флоте, были дипломаты... Они достойны, а мы не достойны. Никого из них не достойны. Над ними шпаги ломали, их званий лишали. За что? Да у нас за это и выговора не схлопочешь!
Альберт Анисимович попробовал было урезонить его:
– Ты же не знаешь человека, - но только хуже сделал.
Витяев воспламенился, закричал:
– Мне и знать не надо. Никто честным остаться не мог. Честные все сгнили в лагерях. Остался мусор... Трусы и соглашатели. Машина по отбору работала семь десятилетий. Кого отобрали? Кого?
Все это время он листал книги, перебирал карточки, хмыкал, сморкался, внутри него клокотало, хрипело.
– Тимофей... Немировский... В седьмом году попал в опалу, перевели в Новгородскую губернию, в артиллерийский полк, в десятом году услали в Нарву, в двенадцатом году участвовал в кампании, отличился, убит под Шевардиным в чине ротмистра. Сын Иван, сын Яков, дочь Анфиса, впоследствии Карташова.
– Карташов служил тоже в Преображенском и был по тому же случаю уволен в отставку, - сказал Альберт Анисимович.
– Он из той же группы - Воронцов, Карташов...
Витяев открыл алого бархата переплет рукописной книги, пропустил листы между пальцами с ловкостью кассира, открыл в нужном месте.
– Карташовы... Неплохо... Герб с тремя птицами... Они люди были, а мы щепки. Лес вырубили. Осталась щепа. Вместо леса бараки да общественные нужники. Ни дворян, ни разночинцев, ни кулаков, ни купцов, никого не осталось. Голь озверевшая. Все, что накопили стоящего, все изничтожили. Теперь хотят за счет предков облагородиться, - он с ненавистью воззрился на Ильина.
– Оставьте их в покое!
Ильин водил рукой по корешкам книг, говорил, удивляясь своей твердости:
– Не могу. Оставил бы, так они меня не оставляют. Да и потом что тут плохого, люди, может, хотят опереться.
– Как же, опереться! Прилепиться вам всем надо! Прикрыть срам свой! закричал Витяев.
– Не позорьте родов российских!
Ильин лишь улыбался, ему хотелось подойти, погладить эту ушастую лохматую голову.
"Все правильно, все верно!" - чуть было не сказал этого, но почему-то удержался. Словно тяжкий груз свалился с него, теперь только он почувствовал, как ему было тяжело, он даже расправил плечи, поднял голову.
Спускаясь по витой железной лестнице, Альберт Анисимович говорил:
– Гневный человек наш Витяев, от него всем достается.
– Из пострадавших?
– Наоборот. Отец его в трибунале заседал, мясорубку вертел. Сын вот таким образом страдает.
– Но злоба какая. Страдаешь, так добрым будь.
Альберт Анисимович остановился, не оборачиваясь, сказал:
– Вот оно, действует... Вы не цыкнули на него. Раньше бы цыкнули.
В вестибюле, прощаясь, он смотрел на Ильина издалека, откуда-то из своей астрономической дали.
– Правильно. Люди мучаются, когда у них есть выбор. А у нас выбора нет. Чем сильнее вера, тем меньше выбор...
– Это было непонятно и не очень беспокоило Ильина.
– Радует ли?
– угадал Альберт Анисимович. Затем вздохнул.
– Может, и обойдется, дай-то бог, чтобы миновало.
Нет уж, хватит с нас намеков и предсказаний. Ильин не стал расспрашивать. Для него все прояснилось, все вновь стало просто Немировский, Карташов и никаких Ильиных. Он шел по Невскому летящей молодой походкой, разглядывал встречных женщин - верный признак свободы и довольства...
На заседании техсовета посреди доклада руководителя проекта Ильин поднялся и вышел из зала. На лице его оставалось участливое внимание, он прошел к себе в кабинет, набрал номер телефона в Боровичах. Мачеха была дома. Ильин спросил ее, как девичья фамилия его матери. Мать умерла, когда ему было пять лет. Мачеха усыновила его, и он привык считать ее матерью.
– Зачем тебе?
– обеспокоенно спросила мачеха, и этот пересохший от волнения голос вызвал из небытия старые-престарые страхи.
Мачеха появилась в их доме спустя полтора года после смерти матери. Она мало что знала о прошлых их горестях, не хотела знать, она была из-под Пскова, натерпелась в оккупации, да и после, так что у нее хватало своих бед. В детской памяти Ильина смутно хранилось, что мать высылали из Ленинграда, сделали лишенкой, что как-то потом она вернулась через Боровичи, где у отца жили родители. Подробности той истории он никогда не знал, о матери вспоминать избегали, это была запретная тема. Не осталось ее фотографий, лица ее Ильин не помнил. Мачеху он всегда называл мамой, про мать же думать забыл.
Мачеха фамилии матери не знала, не то чтоб забыла, никогда не знала и не ведала, попробует написать шурину, может, он помнит.
– А что, у тебя неприятности? Да когда ж это кончится...
– и она заплакала. Он еле успокоил ее. Прежние страхи накинулись на нее, собственные и отцовские страхи, которыми он заражал всех. Он боялся говорить о политике, но оказалось, что и все другое могло быть использовано как политика, его тревожили то хмурый взгляд парторга, то какой-то посторонний вопрос начальника смены. Как будто ему вспрыснули, привили страх. Высокий, большерукий, он сутулился, стараясь не выделяться, стать незаметнее. Стыдно сказать, он просматривал газеты, которые нарезал для уборной, чтобы там чего не попалось... Среди больших и малых страхов, что поднимались у Ильина словно пузыри со дна памяти, появился один рисунок красно-синим карандашом, что-то из дальней дали. Ложка серебряная с монограммой, которую он старательно срисовывал. Отец увидел, перепугался, разорвал рисунок, ложку куда-то убрал. То, что это была монограмма, Ильин сообразил только сейчас. Среди алюминиевых перекрученных ложек, почернелых облупленных железных вилок ложка эта выделялась приятной тяжестью, блеском; ему казалось, что он до сих пор помнит ее телесную прохладную гладкость. В ней было ощущение другой жизни, не похожей на их прокуренное скандальное общежитие и ту комнату с раскладушками, где они жили впятером. Ложка лежала в фанерном ящике стола вместе с точильным бруском, пробками, кухонным ножом, продуктовыми карточками, струнами гитары... Стол был накрыт зеленой клеенкой... Он попробовал расширить пространство, круг, высвеченный памятью, - не удавалось. Какие там на черенке буквы сплелись, не вспомнить. Может, ему когда-нибудь приснится эта вязь, сцепление инициалов...