Неизвестный человек
Шрифт:
– Дошло! Добралось!
– воскликнул Альберт Анисимович.
– Правильно. Всякому своя пора должна быть стыднее. Ведь и в Ленина несколько раз стреляли. А как же... Резонно. Война. Резон! Из гвардии в гарнизон! А потом дошли до рабства подлого.
– Извините, Альберт Анисимович, нам пора, - сказал Усанков.
– У нас правительственная комиссия. Горячка.
– Разумеется. Какой может быть разговор.
– Вы мне позвоните, - сказал Ильин.
Альберт Анисимович поправил очки, слабо покачал головой.
– Вряд ли. Времени у меня не осталось.
– Как же так?
– забеспокоился
– Мы с вами должны еще выяснить. У меня ведь прямых доказательств нет.
– Вы уж меня простите, - Альберт Анисимович подошел к Ильину, заговорил с ним тихо, почти шепотом и, поклонившись Усанкову, удалился в приоткрытую дверь собора.
– Надо мне дождаться его, - сказал Ильин.
Усанков посмотрел на часы.
– Невозможно.
– Это для меня очень важно.
– Что еще случилось?
– Мне надо узнать про свою мать, про себя.
– Шеф уже в гостинице, он рвет и мечет. Нам торопиться надо, пока он...
– ...от этого многое зависит, - продолжал, не слушая его, Ильин.
– Если она была правнучкой...
– ...не стал вызывать твоих хлопцев и обрабатывать их, среди них быстро найдутся...
– Мне надо узнать, кто я такой.
– Могу сказать: ты мудак, ты идиот, если ты до сих пор не понял это.
– Мне наплевать на твоего шефа и на все его приготовления.
– Послушай, Серега, ты, конечно, герой, ты смельчак, но поехать надо, я тебя прошу.
– Зачем?
– А затем, что мы приедем и ты подпишешь бумагу, которую он сочинил, раздельно, чеканя каждое слово, проговорил Усанков.
– И порядок. Все будет забыто.
– И потом?
– спросил Ильин.
– Что будет потом?
– Ты погонишь в шею всех этих иллюзионистов, артистов, священников, мошенников.
– Какие артисты, это не артисты, ты знаешь.
– Это были артисты, артисты, - упрямо повторил Усанков.
Ильин посмотрел на него с интересом.
– А ты боишься признать.
– Я за тебя боюсь.
– За меня?
– Ты помнишь, как сделали Алешу Курочкина?
Он не мог не помнить. Сперва Курочкину приписали склоку, потом клевету. Курочкин не унимался и доказывал, что министерские заправилы заключают невыгодные договора с австрийцами не случайно, они получают за это подарки... Однажды вызвали санитаров, тут же, в министерстве, связали его, вкатили укол и увезли. С тех пор он мыкается по психушкам.
– Думаешь, Клячко постесняется, он состыковал твою выходку и твои привидения и понял, что на этом можно сыграть. У него нет запретов.
Страх должен был вылезти. Сколько бы ни хорохориться, у каждого из них внутри укоренился страх, родимый, с которым они выросли. Тот самый, липкий, потный, что накинулся на Усанкова ночью в купе.
– Откуда он узнал про поручика и прочее?
– Я рассказал. Сидели, болтали в поезде. В порядке анекдота.
– Значит, я тебе обязан. Спасибо.
– Кто же знал.
– Ты его не разуверил? Чего ж постеснялся? Ты-то мог подтвердить.
– И что? Артистов принял за привидения - смешно. А дальше не смешно. Утром резвился, к обеду взбесился. Ты сам разбудил чертей. У него теперь одно объяснение - псих. И выход один - упечь тебя в больницу... Поступки нелогичные, нес чушь. Все это, конечно,
– Не упечет, - сказал Ильин спокойно.
– Почему же?
– Ты не позволишь.
– Я? Я ему не указ.
– Ничего, ты постараешься.
Усанков заложил руки за спину, крепко сцепил пальцы, тон Ильина удивил его нагловатостью, вроде никак не свойственной их отношениям, где всегда командовал Усанков.
– Ишь ты, как уверен.
Ильин похлопал себя по карману куртки.
– Забыл про свое свидетельство? Так что если в дурдом, то вместе отправимся.
Усанков от души расхохотался.
– Молодец, Серега! Отличный шантажист из тебя получился!
Разгадка удручала своей простотой и в то же время обрадовала Усанкова. Потому что страх не мог никуда деться, он сидел у Ильина в печенках, селезенках, в самом нутре, а вот то, что он, Усанков, недооценивал Ильина как противника, это факт. Никогда Ильин не был в противниках, и сейчас Усанков по-новому как бы просчитывал Ильина: доверчив, долго сопротивляться не может, умен, но душевно ленив, инертен...
Белые двери церкви скрипели и хлопали, когда приоткрывались, оттуда доносилось пение, волна нагретого свечного воздуха обдавала Усанкова сладковатым запахом.
– А тебе не надоело?
– вдруг спросил Ильин.
Он сразу понял, о чем это, он не привык к таким вопросам, он вообще не любил отвечать, он предпочитал спрашивать. Он нахмурился. Ильин смотрел на него с участливостью.
– Надоело, - сказал он.
– Еще как надоело, - и тотчас оборвал себя. Все равно надо возвращаться.
– Зачем тебе это?
– Не мне, а тебе.
– А тебе зачем?
– Мне?
– Усанков подумал.
– Иначе смысла не будет.
– Смысла в чем?
– Если отступить, смысла не будет во всей нашей борьбе, - ответил он скорее дежурно, чем уверенно, потому что объяснить это было невозможно.
В том-то и беда, что никому не объяснишь. Один лишь Клячко мог его понять. Потому что Клячко знал всю мерзость сделок, лжи, обманов. Все, в чем участвовал он, Усанков. И то Клячко не все знает. Потому что были и собственные интриги, сговоры, потому что надо было сохраниться. Не просто сохраниться, надо было добраться до ступени, с которой можно было начать действовать. Чем выше он поднимался, тем больше перед ним открывалось низости, тем больше приходилось в ней участвовать. Два года назад ему доверили поехать на юг заказать ковер с вытканным портретом супруги крупнейшего человека. Потом доверили докладывать про завод, который досрочно построен. Хотя его еще и в помине нет. И все получили за него награды. Когда-то он поклялся себе уничтожить всю эту кодлу во главе с Клячко. Теперь, когда они зашатались, когда еще немного и эта клика падет, нельзя отступиться. Чего ради? Чтобы дать уйти Клячко тихо, спокойно на союзную пенсию, с почетными проводами, с дачей в Жуковке, со всеми наградами? Не выйдет, он добьет Клячко, и все грехи будут отпущены. Лишь бы не промахнуться, ударить наверняка. Отказаться от этого удара? Тогда вся пакость, в которой он участвовал, не получит оправдания. Тогда действительно прощения ему не будет. Останется он, карьерист, хапуга, лжец, пособник Клячко, такой же преступник.