Неизвестный Кафка
Шрифт:
128. То, как этот маленький Борхер старается попасть в мой дом, можно назвать как угодно — и трогательным, и пугающим, и отвратительным. Впрочем, он всегда был юродивым; непригодный ни для какой работы, брошенный своей семьей, кормящийся чем Бог пошлет, он слонялся целыми днями по округе, чаще всего — на болоте. Иногда он день и ночь лежал дома в углу, потом опять пропадал из дому на много ночей.
Мне эти сельские дурачки в последнее время не дают покоя. Дурачок-то он с давних пор, но только меня это касалось не больше, чем любого другого.
Вот опять внизу что-то повисло на садовой калитке. Я выглядываю в окно. Разумеется, это опять он.
129. Если ты хочешь, чтобы тебя ввели в незнакомую семью, ты находишь какого-нибудь общего знакомого и просишь его оказать тебе эту любезность. А если никого не находишь, то набираешься терпения и ждешь, когда представится подходящая возможность.
В таком маленьком местечке, как наше, не
Все это само собой разумеется, и только К. этого не понимает. Не так давно втемяшилась ему в голову мысль внедриться в семейство нашего помещика, но он пытается действовать не теми путями, какие приняты в обществе, а прямо в лоб. Возможно, обычный путь кажется ему непомерно длинным — и небезосновательно, — однако тот путь, по которому пытается идти он, просто невозможен. При этом я не переоцениваю значительности нашего помещика: он разумный, прилежный, достойный человек, но не более того. Что надо от него К.? Может быть, он хочет получить работу в поместье? Нет, не хочет, он состоятельный человек и ведет беззаботную жизнь. Но, может быть, он любит дочку помещика? Нет-нет, в этом его заподозрить нельзя.{122}
130. Вмешалась жилищная администрация, и было такое количество административных постановлений, что одним мы все же пренебрегли; как выяснилось, одна из комнат нашей квартиры должна быть отдана под жильцов; случай был, впрочем, не вполне ясный, и если бы мы раньше заявили об этой комнате в администрацию и одновременно представили наши возражения против обязанности сдавать ее, перспективы нашего дела были бы достаточно обнадеживающими, однако теперь наше пренебрежение административным постановлением стало отягчающим обстоятельством, и в порядке наказания мы были лишены права обжаловать административное решение. Неприятный случай. Тем более неприятный, что администрация теперь ведь имела возможность выделить нам жильца по своему усмотрению. Мы, однако, надеемся, что по крайней мере против этого еще сможем что-то предпринять. У меня есть один племянник, изучающий в здешнем университете юриспруденцию; его родители, мои, в сущности, близкие, а в действительности — очень дальние родственники, живут в каком-то провинциальном городке, о котором я почти и не слышал. Приехав в столицу, молодой человек заходил к нам представиться: слабый, пугливый, близорукий подросток с сутулой спиной и неприятно скованными движениями и речью. Разумеется, в его душе могли скрываться прекрасные задатки, но у нас не было ни времени, ни желания проникать в нее столь глубоко; такой юнец, такое длинностебельковое дрожащее растеньице потребовало бы бесконечно много внимания и ухода, мы не могли взваливать это на себя, но тогда уж лучше было вообще ничего не делать и отослать этого юношу куда-нибудь подальше. Немного поддержать его деньгами и советами мы могли — и мы это сделали, но каких-либо дальнейших ненужных посещений более уже не допускали. Однако теперь, получив такое административное предписание, мы об этом юноше вспомнили. Он живет где-то в одном из северных районов, конечно, более чем скромно, и пропитания ему, конечно, едва хватает для того, чтобы ноги еще носили это неприспособленное к жизни тельце. Что если нам перевезти его сюда? Не только из сострадания — из сострадания мы уже давно могли и, возможно, должны были это сделать, — нет, не только из сострадания, да это и не должно засчитываться нам в качестве какой-то несомненной заслуги, мы были бы уже довольно вознаграждены, если бы этот наш маленький племянник в последний момент спас нас от диктата жилищной администрации, от вторжения неизвестно кого, какого-то потрясающего своим видом на жительство совершенно чужого нам пришельца. И это, насколько нам удалось выяснить, вообще говоря, вполне возможно. Если бы удалось предъявить бедного студента жилищной администрации в качестве уже проживающего в квартире, если бы удалось показать, что, потеряв комнату, этот студент лишается не только комнаты, но, почти что, — возможности существования, если бы, наконец, удалось правдоподобно объяснить — племянник не отказался бы соучаствовать в этом маленьком маневре, об этом мы уж позаботились бы, — что он, по крайней мере периодически, и раньше жил в этой комнате и только на время подготовки к экзаменам (разумеется, длительное) уезжал в деревню к родителям, — если бы все это удалось, тогда, надо полагать, нам уже почти нечего было бы опасаться. Ну, значит, быстро, на такси — за племянником. Вход со двора, пятый этаж; в нетопленой комнате он ходит в зимнем пальто из угла в угол и зубрит. Все на нем и вокруг него так чудовищно грязно и запущенно, что приходится крепко стискивать в кармане предписание жилищной администрации, чтобы вновь убедить себя в том, что дело безусловно необходимо.
131. Свежий воздух. Бьющая ключом вода. Бурное, мирное, высокое, ширящееся бодрствование. Благословенный оазис. Утро после бурно проведенной ночи. С небом грудь в грудь. Мир, примирение, погружение.
132. Творчески. Приступай! Сойди с этой колеи! Объясни мне! Потребуй от меня объяснений. Осуди! Убей!
133. Он поет в хоре… Мы много смеялись. Мы были молоды, день был прекрасен, высокие окна коридора выходили в необозримый цветущий сад. Мы облокотились на подоконник открытого, увлекающего вдаль и взгляд, и нас самих окна. Иногда слуга, сновавший у нас за спиной туда и сюда, произносил слово, которое должно было убедить нас вести себя потише. Мы почти не обращали на него внимания, мы его почти не понимали, я помню только его гулкие шаги по каменным плитам, только этот издалека предупреждающий звук.
134. Мы, собственно, даже не знали, хотим ли мы увидеть художника-оккультиста. И, как бывает, когда какое-то легкое, с давних пор незаметно присутствующее желание может при несколько большем сосредоточении внимания исчезнуть и только благодаря вскоре заявляющей о себе действительности ощущается удержавшимся на подобающем ему месте, так и нас уже долгое время незаметно точило любопытство, побуждая увидеть одну из тех дам, которые под действием внутренней, но чуждой им силы изображают вам вполне лунный цветок, потом глубоководные растения, потом деформированные различными деформациями головы с высокими прическами и в шлемах — и все прочее, что положено.
135. 15 сентября 1920 г. Это начинается с того, что вместо пищи ты, к его удивлению, пытаешься засунуть в рот такой пучок кинжалов, какой он только может ухватить.
136. Под каждым намерением, как под листом с дерева, лежит, притаившись, болезнь. Когда ты наклоняешься, чтобы рассмотреть ее, и она чувствует, что ее обнаружили, эта тощая немая злоба выпрыгивает, желая быть не раздавленной, а оплодотворенной тобой.
137. Это — мандат. В силу своего характера я могу принять только такой мандат, какого мне никто не давал. Я способен жить в таком противоречии с жизнью, и всегда — только в противоречии. Но, очевидно, как и всякий, ибо, живя, мы умираем, а умирая — живем. Так, например, цирк-шапито окутан парусиной, чтобы тот, кто не внутри, ничего не смог увидеть. Но вот, кто-то находит в парусине маленькую дырочку и все-таки может посмотреть снаружи. Правда, ему должны это позволить. Нам всем на одно мгновение это позволяют. Правда, — вторая «правда» — по большей части, в такую дырку видны только спины зрителей со стоячих мест. Правда, — третья «правда» — музыку во всяком случае слышишь, и рычание зверей — тоже. Пока, наконец, не упадешь, бесчувственный от ужаса, в объятия полицейского, который, по долгу службы, обходит цирк кругом и лишь слегка хлопает тебя ладонью по плечу, чтобы обратить твое внимание не неподобающий характер такого напряженного всматривания, за которое ты ничем не заплатил.
138. Силы человека не следует представлять себе в виде какого-то оркестра. Тут, напротив, все инструменты должны играть непрерывно и изо всех сил. Ведь это предназначено не для человеческого уха, да и того концертного времени, в течение которого каждый инструмент может надеяться прозвучать, не дано.
139. 16 сентября 1920 г. Иногда это выглядит так: у тебя есть задача, есть столько сил, сколько требуется для ее исполнения (не слишком много — и не слишком мало: хотя тебе и приходится с ними собираться, но бояться не приходится), тебе оставлено достаточно свободного времени, и желание работать у тебя тоже есть. Что же мешает помешать успешному решению этой чудовищной задачи? Не трать свое время на поиски помех: может быть, их нет.
140. 17 сентября 1920 г. Есть только цель, пути нет. То, что мы называем путем, это колебание.{123}
141. Я никогда не чувствовал груза иной ответственности, кроме той, какую возлагали на меня существование, взгляд и приговор других людей.
142.
21 сентября 1920 г. Останки подняты. Счастливо освобожденные члены под балконом в свете луны. На заднем плане — немного листвы с темным, как у волос, отливом.143. Какая-то вещь после кораблекрушения попадает в воду новой и красивой, потом годами захлестывается волнами, делается беззащитной и в конце концов распадается.
144. Сегодня в цирке — большое представление, водная феерия; всю арену зальют водой, по этой воде будет носиться Посейдон со своей свитой, появится корабль Одиссея и запоют сирены, а потом из волн поднимется нагая Венера, причем переход к изображению жизни будет представлен в современной семейной ванне. Директор, старый, седовласый, но все еще подтянутый цирковой наездник, очень многого ожидал от успеха этого представления. Успех был в высшей степени необходим: последний год закончили очень плохо, несколько неудачных гастролей принесли большие убытки. И вот теперь они выступают здесь, в этом городишке.