Неизвестный Кожедуб
Шрифт:
Остаюсь один прикрывать порученный моей группе участок. Минуты тянутся удивительно медленно.
Внимательно слежу за воздухом. Жду. Вот-вот появится группа вражеских бомбардировщиков. Удастся ли мне одному отогнать врага? Огненная пелена стелется над землей. Столбы дыма смерчами подымаются вверх.
Смотрю — выше меня, с запада, от горизонта отделяется несколько точек. Я наготове. Вглядываюсь внимательно. Нет, не то! Возвращаются мои товарищи. Я обрадовался — мы сила, когда вместе! Даже перестал сердиться на них. Знаю, как им будет стыдно за свою оплошность. Начал пристраиваться.
«Дайте срок, домой прилечу — всыплю вам, голубчики!»
В ту же секунду по радио раздалась команда с земли:
— Соколы, соколы! Юго-западнее Бородаевки противник бомбит войска!
Сколько вражеских бомбардировщиков, охраняют ли их истребители — не сообщалось.
«Эх, хлопцы, хлопцы, поспешили уйти! Как бы хорошо вместе нагрянуть на немцев!» — подумал я. И стало еще досаднее.
В воздухе ни одного нашего истребителя. Мне предстоял неравный бой. Решаю заблаговременно открыть фонарь кабины — аварийно он у меня на самолете не сбрасывался. Если меня подожгут или самолет совершенно потеряет управление, придется прыгать с парашютом к нашим. Но фонарь не открывался — заклинило. Меня охватило неприятное чувство неизвестности и нависшей опасности.
Опять команда с земли:
— Атакуйте!
Передаю по радио, что нахожусь в воздухе один. Получаю короткий и ясный ответ:
— Атакуйте!
Вот они. Подо мной, на высоте шестисот метров, около восемнадцати пикирующих бомбардировщиков противника. Стремительно работает мысль. С высоты трех тысяч пятисот метров вхожу в пике и на большой скорости врезаюсь в строй вражеских самолетов.
Чувство одиночества, охватившее меня минуту назад, исчезает. Я не один! Внизу мои боевые товарищи — пехотинцы, артиллеристы, танкисты. На расстоянии нескольких тысяч метров я как бы чувствую их «локоть». Знаю: они с надеждой смотрят на меня, летчика-истребителя.
Сознание воинского долга удесятеряет силы. Вихрем проношусь над врагом. Немецкие стрелки открыли огонь. В мою сторону летят огненные трассы. Волчком верчусь в воздухе. Появляюсь то тут, то там, то вверху, то внизу, и это, видимо, ошеломляет немцев. Маневрами, неожиданными для противника, поворотливостью, точностью и быстротой движений мне удается вызвать у врага смятение. Фашистские летчики, очевидно, решили, что я не один. Вражеские стрелки ведут огонь, а я маячу то над ними, то под ними.
Так стремительно я, кажется, еще никогда не действовал. Мотор на все лады поет свою боевую песню. И я по одному звуку знаю, что самолет точно и послушно работает вместе со мной. «А ну еще, друг, а ну еще! Выжмем из себя все, что возможно!» — говорю я своей машине.
Самолеты противника построились в оборонительный круг. Надо его разбить. Прошло всего пять минут, но какими длинными показались они мне! Беспокоило, что кончается горючее. Вражеские истребители меня не атакуют. Но все же я начеку. Ищу глазами наши истребители, но тщетно: прикрытия нет. Надо действовать молниеносно и самостоятельно.
Откалываю один самолет противника. Открываю по нему огонь в упор. Самолет, охваченный пламенем, идет к земле. Остальные бомбардировщики пускаются наутек, беспорядочно отстреливаясь. Пучок трассирующих пуль несется мимо меня.
Горючее уже совсем иссякает. Я «отвернулся» от уходящих бомбардировщиков и на бреющем полете выскочил к себе на аэродром. Знаю, что меня уже не ждут. Возможно, оплакивают. Время, отведенное для патрулирования, давно истекло.
Вижу — внизу у землянки стоят летчики и смотрят вверх. Товарищи заметили мой самолет. Встречают. Окидываю взглядом стоянки самолетов моей эскадрильи — все ли машины на месте. Все здесь, дома. На душе становится легче. Нельзя терять ни секунды! Быстро иду на посадку. Приземляюсь. В конце пробега остановился мотор. Запас бензина кончился.
Такой полет у нас назывался полетом «впритирку». Я часто летал так, точно рассчитывая время и запас бензина. На этот раз мотор остановился раньше, чем обычно. Но остановись он несколько раньше — я бы, возможно, не дотянул до аэродрома, и посадка была бы гораздо сложнее, быть может, не удалось бы спасти самолет.
Вылезаю из кабины. Летчики моей эскадрильи стоят навытяжку и молчат. Лица у них растерянные, пристыженные.
Я снял шлем. Помолчал, сдерживая себя, и потом медленно и негромко сказал:
— Где же это видано, чтобы без приказа командира отрываться от группы? За сбитым погнались и войска оставили без прикрытия. Командира бросили. Позор!
Вперед шагнул мой заместитель Паша Брызгалов.
— Разрешите доложить, товарищ командир? — говорит он и умоляюще смотрит на меня. — Вы знаете, что у Гопкало машина — копия вашей…
Смотрю на Гопкало — он уставился в землю и покраснел так, что даже уши у него горят.
— Гопкало увидел, что немецкие истребители уходят. Увлекся, вырвался из строя и погнался за ними, а мы спутали его самолет с вашим и пошли вслед. Когда возвращались, приняли вас за противника, спешили домой и проскочили мимо. Все, товарищ командир.
— А куда же ты, Мухин, смотрел?
— Да этот раз я тоже не уследил за вами, — отвечает Мухин виновато.
Подзываю Гопкало. Он краснеет еще сильнее, и мне становится его жалко. Но я сухо и резко говорю ему:
— Знаю вашу горячность и стремление сбить вражеский самолет, но действовать надо своевременно и разумно. Запомните: сначала взвесь, потом дерзай. Вздумаете еще путать строй — больше с собой никогда не возьму. Поняли?
— Понял, товарищ командир. Клянусь вам, больше этого не будет!
Мне жаль ребят — представляю, что они пережили, поняв ошибку. Хочется рассказать им о бое, но я бросаю официально:
— Можете быть свободными, товарищи лейтенанты.
Они переглядываются и расходятся, понурив головы. Иду на КП и думаю о том, что все предвидеть в воздухе невозможно, нужно учиться на каждой своей и чужой ошибке.
Несколько дней Гопкало ходил сам не свой, даже осунулся. Но урок пошел ему на пользу. Это чувствовалось по его поведению и на земле и в воздухе.